22 июня 1941 года в воскресенье войска гитлеровской Германии ворвались на территорию нашей страны, о чем днем по радио нас известил В.М.Молотов. Мне было три года и я не понимал почему мама, сидя перед черной тарелкой радио, внимательно слушает со слезами на глазах. В это время из магазина пришла бабушка Татьяна Александровна с бумажным пакетом только что купленных сосисок. Моя мама ей сказала: "Мама, война!" Бабушка испуганно широко раскрыла глаза, руки ее дрогнули, и сосиски раскатились по полу. Во время войны воспоминания об этих сосисках казались волшебной сказкой. Но поначалу для нас, детей, вроде бы ничего не изменилось. Война казалась чем-то далеким, и очень скоро после ее начала мы, как обычно, уехали на дачу в Истру. Через какое-то время, однако, летние вечера на даче сильно изменились. Начались налеты вражеской авиации на Москву. Стоявшая рядом с нашей дачей воинская часть активно огрызалась: небо полыхало прожекторами, а с земли грохотали зенитки. Свет тогдашних прожекторов имел вид отличный от того, что мы видим сейчас. Игла прожекторного луча заканчивалась тогда почему-то ярким желтым пятном. В это-то пятно и старались прожектористы поймать вражеский самолет. И, когда блестящая точка самолета оказывалась внутри этого блестящего пятна, старшие дети - моя сестра, мой двоюродный брат и сын соседей - радостно кричали: "Попался гад!" Зенитки удваивали свой грохот, а я плакал с перепугу.

Кончалось лето. И вот однажды отец приехал с сообщением, что немцы наступают и скоро будут где-то недалеко. К тому времени воинская часть рядом с нашей дачей как-то затихла. Отец сказал, что он заказал машину и надо срочно увязывать вещи. Я так и запомнил, что отец сидит на полу на даче и торопливо увязывает какой-то нелепый огромный узел. Мы уехали в Москву. В Москве каждый день происходили воздушные тревоги. Это выглядело так. Диктор три раза сообщал: "Граждане, воздушная тревога!" После этого начинала выть военная сирена по радио. Взрослые, кто был дома, срочно подхватывали детей и бежали, по возможности, в метро. У соседских детей появилась песенка:

Граждане, воздушная тревога.
Нам осталось жить в Москве немного.
Граждане, берите чемоданы
И бегите в станцию метро.

Казалось бы почему в метро? ведь во дворах были вырыты поспешно бомбоубежища, а до метро было неблизко. Но эти бомбоубежища выглядели настолько ненадежно (рыли-то второпях), что люди побаивались - ведь завалит в убежище, да не от бомбы, а от того, что потолок и стены убежища плохо укреплены. Бабушка однажды в сырую погоду попыталась уйти с нами в такое убежище, чуть не упала, ноги скользили на безбожно грязных ступенях, а на голову сыпались комья земли.

А почему "Граждане, берите чемоданы"? Да потому. что некоторые налеты продолжались очень долго, поэтому люди уходили в метро с постелями, раскладушками и кое-какой едой. Когда налет был коротким, диктор сообщал радостную весть (и мы это слышали): "Угроза воздушного нападения миновала, отбой!" Хорошо, что "Граждане, воздушная тревога" сообщали за достаточно долгое время до начала налета.

В метро с началом воздушной тревоги обесточивалась контактная сеть, на рельсы укладывался досчатый настил, а для спуска на этот настил с платформы быстро ставились удобные тоже досчатые сходни с перилами и ступеньками. Мы спускались на досчатые настилы и уходили в тоннели, которые в то время, в отличие от нынешних дней, были ярко освещены на всем протяжении. Отыскав свободное место на досчатом настиле, люди располагались на отдых. И так до отбоя воздушной тревоги. Иногда это означало до утра. На станциях устраивались водяные фонтанчики, чтобы люди могли умыться и напиться. Как решался вопрос с туалетом, ей-богу, не помню, но, вероятно, достаточно элементарно: в метро всегда было много дежурных рабочих и для них делалось все: они считались элитой (метростроевцы!).

Когда налет начинался и самолеты были уже над Москвой, двери метро закрывались, а не успевших спрятаться граждан отряды МПВО отлавливали и загоняли в бомбоубежища и подвалы. Подвалы были в капитальных многоэтажных домах, к которым не относились дома Зачатьевского монастыря. Мужчин отряда МПВО срочно мобилизовывали и гнали на крыши. На крышах они должны были отслеживать бомбы-зажигалки и срочно хватать эти зажигалки специальными щипцами, заготовленными на каждой крыше, и бросать их в песок. Позже, когда налеты прекратились, мы находили во дворе подобные щипцы. Были они стальные с метровыми ручками, но не тяжелые, ручки, кажется, были из тонкостенных трубок. На коротких концах (со стороны, противоположной ручкам), к ним были приварены квадратные рифленые пластины размером примерно пятнадцать на пятнадцать сантиметров. Маленькие дети с помощью этих щипцов делали из песка вафельки (и я тоже).

Мой отец подал заявление в военкомат, что хочет уйти добровольцем в ополчение. Какое-то время даже учился строю и обращению с оружием. А потом последовал категорический ответ на заявление: "Ваше дело, профессор, готовить специалистов - получайте бронь и больше в военкомат не ходите!" На лекции в рыбвтуз и МИМЭСХ из Сокольников или из Зачатьевского монастыря приходилось добираться трамваями. За опоздание можно было сесть в тюрьму. Но сплошь и рядом начиналась тревога. Трамваи останавливали и предлагали идти в ближайшее убежище или метро. И отец пускался бежать, уворачиваясь и прячась то от отрядов МПВО, то от осколков снарядов зениток, а иногда и от пулеметных очередей фашистских самолетов. Мама, вероятно, подобным же образом бегала на работу в Ленинскую библиотеку. Но Ленинская библиотека была не столь далеко от Зачатьевского монастыря, поэтому маме было гораздо проще, чем отцу.

Эти бесконечные воздушные тревоги привели к тому, что мы на какое-то время переселились в район Покровских ворот к тете Гале в Хохловский переулок. Покровские ворота были гораздо дальше от Кремля и от Наркомата обороны, чем Зачатьевский переулок, поэтому там не так свирепствовали фашистские бомбардировщики, были менее ретивыми отряды МПВО, а, главное, тетя Галя жила хоть и в коммунальной квартире (занимала одну комнату), но в старом капитальном, кажется, шестиэтажном доме, где был обширный благоустроенный подвал, оборудованный под бомбоубежище. Спрятаться в этот подвал было делом нескольких минут. Самое тяжелое время наступления немцев на Москву я прожил с мамой и с бабушкой в Хохловском переулке. Когда нам приходилось вместе со взрослыми идти куда-то по улице, мы часто вынужденны были прижиматься к домам, уступая дорогу командам (человек по десять) девушек в военной форме, которые несли здоровенную "колбасу" очередного аэростата воздушного ограждения, свеженаполненную каким-то легким газом. Эти аэростаты, как мне говорили, подцепляли к длинным тросам и запускали в небо, что мешало вражеским самолетам низко летать и успешно бомбить.

Где-то в декабре в ясный солнечный день мы с бабушкой вернулись в нашу комнату в Зачатьевском монастыре. Когда мы отперли дверь, то увидели, что некоторые стекла в окне разбиты, а на полу и на наших постелях лежат уже заржавевшие осколки снарядов. Срочно озаботились завозом дров. Разгружали дрова в этот раз папа со своим сыном из первой семьи Колей. Я его не видел, но бабушка говорила: "Какой хорошенький мальчик!" Через какое-то время в этот день папа вернулся один, кто-то из соседей, имевших сарай, согласился помочь, дали козлы, двуручную пилу и колун. Привезенные куски бревен папа с чьей-то помощью распилил на короткие чурбаки, а потом эти чурбаки колуном расколол на поленья, годные для печки. Эти поленья быстро перетаскали в комнату и сложили в зазор между печкой и наружной стеной поленницей высотой метра полтора.

Совершенно не помню по какой причине (то ли по дефицитности стратегически важного топлива, то ли по противопожарным соображениям в подвергаемой налетам столице), но в начале войны, а может быть, и всю войну ни у нас, ни у соседей не было ни керосинок, ни примусов. Об электроплитках не приходилось говорить вообще. Хорошо помню, как по комнатам ходила комиссия от домоуправления, залезала во все углы для того, чтобы пресечь сверхлимитное (одна-две лампочки) потребление эдектроэнергии. Иногда люди ставили вместо обычного патрона патрон-жулик. В этом патроне были предусмотрены гнезда для втыкания вилки, но, когда такой патрон обнаруживала комиссия, его сразу обрезали кусачками и грозили штрафами.

Словом, как обогрев комнат, так и приготовление пищи, и горячая вода для стирки и мытья - все готовилось на печке с помощью дров. Поэтому завезенные дрова однажды неожиданно кончились. Родители вскоре заказали новую машину с дровами, а отец срочно завез рюкзак журналов "Flight", с помощью которых мы какое-то время обогревались и готовили еду. С осени в Москве возникла серьезная проблема с продовольствием. И дело было даже не в ценах, продовольствие отпускалось по карточкам, но карточки были разные.

У отца и мамы были карточки для служащих. Не уверен, но мне, кажется, что и карточки для служащих были разных категорий. У отца, вероятно, была более весомая карточка, но он ее делил ровно на две семьи. У бабушки была совсем тощая карточка иждивенки. А самой весомой карточкой была рабочая карточка. Возможно, именно по этой причине второй сын отца Алеша бросил школу и ушел учеником слесаря на военный завод (старший сын Володя поддержать таким образом семью не мог, так как в детстве заболел клещевым энцефалитом и остался инвалидом на всю жизнь). Помню, как мама с плачем просила отца увеличить долю нашей семьи от его доходов и продуктов, но отец считал, что это принцииально и неправильно.

С этим же продуктовым бедствием связана история, рассказанная мне мамой после войны. Ее брат С.С.Политковский служил в 41-ом году на фронте командиром танка. С первой семьей своей он незадолго до войны развелся. Тем не менее у него как у фронтовика-офицера была возможность на свой аттестат лучше обеспечивать продуктами своих детей. Он предложил моим родителям усыновить меня (тем более давно мечтал о сыне) и тем спасти нас с сестрой от голодной смерти, по крайней мере, от начинавшейся цинги. Родители день и ночь обсуждали это предложение, но все же отказались.

Какое-то временное облегчение в проблеме питания обеспечила бабушка Татьяна Александровна, продав старинные кольца своих родителей (а, может быть, и еще кое-что). На вырученные деньги было приобретено полмешка картошки и какой-то кусок свежей конины. Но этого, конечно, хватило ненадолго. Бабушка ходила по соседям и знакомым, некоторые из которых получали больше продуктов. Например, во дворе жила хорошо знакомая нам семья, где хозяин был офицером НКВД, а подруга бабушки была замужем тоже за офицером, военным химиком. У этих-то знакомых бабушка регулярно выпрашивала картофельные очистки. Из этих очисток она готовила лепешки, которые называла драчены.

По карточкам получали, кроме черного хлеба, следующие продукты. В качестве калорийной пищи - селедочные головы. Из них бабушка варила супы и, может быть, сколько-то постного масла. Вместо крупы - отруби. Вместо сахара - белые маленькие шарики сахарина. Вместо молока - белесую сладковатую жидкость из сои и воды под названием суфле. Наверное, было что-то еще, но я не помню. Будучи людьми образованными, родители пытались в первую военную зиму покупать витаминные добавки к питанию, которые можно было купить в аптеке и без карточек. Из них мне запомнились витамин D, растворенный в прованском масле, пачки сушеной морской капусты и отвратительного качества рыбий жир. Эти аптекарские добавки к нашему столу мы покупали в старинной аптеке (которая до сих пор существует), находившейся внизу Кропоткинской, которую в нашей семье называли Пречистенка. В 1942 году эта аптекарская лафа закончилась, от чего у нас с сестрой усилились проявления цинги (на пальцах рук и ног краснела и вздувалась пузырями кожа, пузыри лопались и на их месте образовывались незаживающие язвы).

Запомнилась одна воздушная тревога, после которой мы перестали ходить в метро. Вероятно, в тот раз время между объявлением тревоги и появлением самолетов (а, может, это был один самолет) было незначительным. Дело было зимой и ночью. Маме сразу не понравилось, что в небе сверкают разрывы зенитных снарядов. Она сразу решила, вот ведь инстинкт матери, что мы пойдем на этот раз не на станцию Дворец Советов (ныне Кропоткинская), а в противоположную сторону Остоженки на станцию Парк культуры. Вдруг что-то отчаянно завыло, над нашими головами что-то засверкало, мама закричала: "Ложимся!" Они с бабушкой упали на четвереньки, опрокинули меня - и вдруг что-то мощно дунуло, и нас протащило по льду несколько метров. Позже маме рассказали, что это прорвался к Кремлю какой-то немецкий асс. Его сильно обстреляли, и он с запасом бомб полетел вдоль Остоженки. Первую бомбу он бросил вблизи станции Дворец Советов. Если бы мы шли по обычному маршруту, то, как казалось маме, угодили бы под бомбу. Метил он, вероятно, в небольшое двухэтажное здание на Кропоткинской. После гражданской войны там был Главный штаб Красной армии. Потом-то его перевели ближе к Кремлю на улицу Фрунзе. Знал ли об этом этот асс неизвестно, но первую бомбу он уронил вблизи того духэтажного здания. На этом месте сейчас стоит памятник Энгельсу. Вторую бомбу, под ударную волну которой мы, очевидно, попали он уронил в район Мансуровского переулка. А третью бомбу он хотел положить, видимо, на Крымский мост, но уронил ее в Моска-реку.

С этого дня при воздушных тревогах мы перестали ходить в метро. У бабушки была подруга, проживавшая со своей дочерью в очень маленькой комнате в подвале нашего же дома. Там негде было нам ночевать, но два-три часа можно было посидеть. Налеты к этому времени, кстати, стали короче. Потолок этого подвала представлял собой очень толстый свод, вероятно трехсотлетней давности. А, если бабушки не было (она периодически уезжала в Хохловский переулок к старшей дочери), то мы оставались дома. Мама укладывала нас с сестрой спать, и, как она сама говорила, дрожа от страха под буханье зениток начинала читать нам вслух каждый раз с самого начала "Евгения Онегина". Ее умиротворенный голос быстро убаюкивал меня, и я засыпал обычно еще до слов: "Когда же юности мятежной пришла Евгению пора".

К лету 1942 года наметились некоторые просветы в нашем тяжелом продовольственном положении. Отцу дали огородный участок в Тимирязевском парке (вероятно, от Мосрыбвтуза). Туда мы ездили с родителями. Мама с папой копали грядки и сажали кем-то предоставленную картошку. А мы с сестрой как-то пололи. По дороге к этим огородам я впервые увидел противотанковые ежи, сваренные их мощных стальных балок. Мне кажется, что лето 1942 года было богато грозами. Во всяком случае два раза везший нас трамвай останавливался перед слишком глубокими лужами. А однажды после удара молнии в контактную сеть трамвай замер и что-то в нем задымилось, но трамвай не загорелся, и вскоре мы опять поехали.

Но пока картошка не созрела, мы обогатили свой стол супами из лебеды и крапивы. Лебеду собирали под своим окном в Зачатьевском переулке, а за молодой крапивой бабушка вместе со мной и моей сестрой ездила на немецкое кладбище, где были похоронены некоторые ее родственники. Для сбора крапивы надевали толстые варежки. Суп получался довольно вкусным, слегка кисловатым, варили его густым.

Тем летом практически прекратились налеты фашистской авиации на Москву, но затемнение окон, выполнявшееся рулонами черной плотной бумаги, которые навешивались на окна как шторы осталось до конца войны. Как я понимаю теперь, основная часть фашистской авиации была брошена на юг, где было мощное наступление гитлеровских войск, окончившееся их поражением под Сталинградом. Но летом 1942 года гитлеровские войска быстро и успешно продвигались и погиб уже в Калининской области упоминавшийся любимый ученик отца Борис Петрович Шитт.

Как рассказывали отцу однополчане Шитта, он был командиром небольшого подразделения. Этому подразделению была дана команда: "Отступать". А фашисты были близко и наступали, то есть требовалось прикрыть отступление. Борис Петрович спросил своих бойцов: "Кто будет прикрывать?" - И ни один не согласился. Тогда Борис Петрович передал командование старшему после себя, а сам лег за пулемет, находившийся в сарае и направленный в сторону, с которой ожидали наступающих фашистов. Кажется, с ним кто-то все-таки остался и рассказал после боя, что Борис Петрович отчаянно отстреливался, был тяжело ранен, а наступающие немцы подожгли сарай, и раненый Борис Петрович погиб в огне. Подразделение же его успешно отступило.

К моменту битвы под Сталинградом наша до тех пор непрерывно битая авиация начала неплохо показывать зубы немцам. На фронте в массовом порядке появились штурмовики ИЛ-2 и истребители Яковлева и Лавочкина. Особенно прославляли штурмовик ИЛ-2. После войны отец мне говорил, что молодец Ильюшин, внимательно и с пользой прочел труды А.Н.Лапчинского. Лапчинского отец считал выдающимся теоретиком военной авиации. Почти все его книги отец купил, несмотря на то, что к моменту выхода этих книг отец уже навсегда расстался с авиацией. Эти книги до сих пор стоят у меня в шкафу, и я вижу, что, действительно, Лапчинский выработал те требования к штурмовику, которые обеспечили боевой успех самолету ИЛ-2. Отец говорил также, что, если бы и Туполев изучал Лапчинского достаточно внимательно, то первые летающие крепости появились бы отнюдь не в Соединенных Штатах, а в Советском Союзе. И я действительно читаю у Лапчинского, что главные условия обеспечения безопасности бомбардировщика от нападения истребителей - это обеспечение повышенной живучести у бомбардировщика, его достаточно высокая скорость и высотность, а также оборонительное вооружение, позволяющее ему открыть оборонительный огонь по истребителю до того, как тот сблизится с бомбардировщиком на расстояние, с которого истребитель может его поразить.

Cын отца Алеша Лучинский записался добровольцем в Красную Армию, навравши в военкомате, что он уже достиг призывного возраста, геройски воевал (по словам командира), был ранен 24 июня 1944 года и умер через три дня 27 июня от ран. Похоронен на городском кладбище в Лодейном Поле. По рассказам отца погиб он из-за ошибки нашей артиллерии. Его разведвзвод залег перед немецким дзотом, Алеша заметил, что фашисты открыли дзот для проветривания от пороховой гари, он заскочил в открытый дзот и так орал и потрясал пистолетом, что фашисты подняли руки и стали выбегать из дзота. Ободренный таким успехом разведвзвод поднялся, но кто-то успел доложить артиллеристам, что этот дзот страшно мешает наступлению - и тут-то и ударила наша артиллерия, а Алеша весь израненный потащил на себе раненого командира. Командир, кажется, и сегодня жив, а Алеша умер от ран. А поначалу он был водителем фронтового грузовика. Однажды, когда он отошел от машины по естественной надобности, у него украли машину. Спасло его от штрафбата только то, что он оказался еще не достигшим призывного возраста. Тут-то его и направили в стрелки, а потом и в разведвзвод. Отец после гибели Алеши закурил, хотя обещал своей матери Ганне Николаевне не курить никогда. Бросил курить он только около 80 лет. Кроме того, будучи по убеждениям в основном гуманистом-интернационалистом, он отныне стал говорить, что немцев он ненавидит и часто после смерти Алеши стал повторять: "Правильное название статьи у Эренбурга "Убей немца"".

После победы под Сталинградом, возможно вследствие изменения отношения к нам со стороны Запада, стала активно поступать зарубежная продовольственная помощь. По продовольственным карточкам отец стал получать свиную тушонку, саговую крупу, американский шоколад. Последний выглядел странно для того времени. Это были плитки длиной и шириной похожие на современные, толщиной около сантиметра, без деления на квадратики, очень горькие и такие твердые, что для того, чтобы их попробовать маме приходилось рубить их топором. В качестве жира стали выдавать какое-то количество свиного лярда и гораздо более вкусного кокосового масла. Стали выдавать и селедку, а не селедочные головы, появился и керосин в мизерных дозах. Его использовали не для керосинок и примусов, а для миниатюрных светильников под названием фитюлька. Фитюлька была устроена так. в большой аптекарский пузырек вставлялась пробка с вставленной в нее трубочкой. В трубочку пропускался шнурок (фитиль), а в бутылочку наливался керосин. С огорчением, как ни смешно теперь, вспоминаю, как однажды фитюльку опрокинули на бутерброды с селедкой. Я плакал, так как есть очень хотелось, а стало это почти несъедобно. Тем не менее, давясь и плача, я съел свой бутерброд. Примерно в это же время со мной произошла следующая трагикомическаая история. Я спросил бабушку, что такое пирожное и как оно выглядит. Слово это слышал, кажется, по радио. Бабушка сказала, что это очень вкусная штука размером и формой похожая на кусок мыла. Бабушка куда-то ушла, а, когда пришла, увидела, меня в слезах. Рот мой был наполнен мыльной пеной, а рядом валялся искусанный кусок мыла.

Кроме улучшенного питания по продовольственным карточкам, отец стал получать талоны на обеды в ресторан "Спорт". Вероятно, эти талоны он тоже аккуратно разделил на две семьи. Бабушка стала ездить со мной с лета 1942 года в этот ресторан, где мы получали обед в судках и везли его домой. Помощи от меня, наверное, не было никакой, но, возможно, после истории с мылом бабушка просто боялась оставить меня одного.

Мою сестру отправили отдыхать в летний лагерь, где-то очень недалеко от Москвы. Я запомнил со слов сестры, что у них в лагере была девочка, оказавшаяся в 1941 году на территории, оккупированной немцами. Молодой немец хорошо к ней относился, дарил ей игрушки и говорил, что когда она вырастет, то он на ней обязательно женится. Девочка с удовольствием вспоминала этого немца и хвалилась подаренными им игрушками. Воспитатели лагеря говорили: "Какая нехорошая девочка". А я впервые испытал какое-то сомнение. Может, я испытал его и раньше.

Перед войной, возможно по инициативе отца, сестру учили за деньги немецкому языку. Занятия проходили на дому у пожилой женщины-немки (с типичным немецким именем) сразу с несколькими детьми. Сестре нравилась учившая их немка и ее занятия с играми и песенками. Но с началом войны эти занятия прекратились, так как женщина, как говорили родители, куда-то исчезла, как и другие советские немцы в связи с началом войны. Конечно, война с немцами, но при чем тут немка-учительница, жившая в Москве! Естественно, у меня возникли тогда какие-то сомнения, но каждый день по радио передавали очерки и рассказы о немецких зверствах.

Почти каждый день по радио пели страшную "Песню мщения" Винникова, припев которой заканчивался словами: "Злых собак фашистских бей и в прах их разбей". А в конце дня ежедневно голос Левитана сообщал: "В последний час." Далее следовало сообщение о положении на фронтах, становившемся все более страшным, а под конец передачи Левитан провозглашал: "Смерть немецким оккупантам". Кажется, после победы под Сталинградом информационное сообщение Левитана перестало начинаться со слов: "В последний час", - а начиналось просто словами: "От Советского информбюро..." Изменилась и концовка этого информационного сообщения. Теперь она звучала так: "Смерть фашистским захватчикам!" (Пишу так, как сохранила моя детская память.) Так постепенно в связи с победами нашего оружия оттенок национализма и лютой ненависти на нашем радио ослабевал.

В январе сорок третьего года меня отдали в детский сад. Это означало очередное улучшение питания и освобождение родителей от забот среди дня обо мне. Единственная проблема для мамы была утром отвести меня в садик, а вечером забрать. По воскресеньям к нам обычно приезжал папа. Приезжал с утра и вел нас с сестрой гулять на набережную Москва-реки. По дороге он всегда рассказыывал что-нибудь научно-популярное для сестры, а я еще мало что понимал. Впрочем одну их беседу я запомнил. Отец умудрился рассказать сестре о структуре солнечной системы (он давал ей соответствующие книжки) и о структуре атома, которую он назвал планетарной. Сестра сразу заметила сходство структур и задала папе замечательный детский вопрос: "А, может быть наша солнечная система - это часть какой-то пылинки или капельки в организме какого-то супервеликана?" Папа пришел в восторг от фантазии семилетней девочки. И я, наконец, после объяснений папы понял, что спрашивала Таня. Это было так занятно, представить себя частью ногтя какого-то немыслимого гигантского существа.

Когда надо было пройти под Крымским мостом, я страдал. На мосту грохотали трамваи, я пугался, вцеплялся в папу и плакал. А сестра не боялась и посмеивалась надо мной. Далеко от Крымского моста мы, впрочем, не уходили, так как силенок у меня было мало и, хотя отец с сестрой готовы были идти и дальше, но как только показывался Зеленый театр на том берегу реки, я начинал ныть, что хочу домой. Где-то на этом пути я приметил два или три больших серых дома с какой-то эмблемой наверху. Я пытался расспросить папу, что там, в этих зданиях. Отец хмуро отвечал, что понятия не имеет и торопился перевести разговор на другую тему. Много позже я узнал, что там располагалась часть Наркомата обороны, ответственная за артиллерию. Знал ли об этом отец? Может и знал, но он всегда хорошо хранил секреты.

Иногда, если мы шли гулять на Москва-реку вечером, с нами шла и мама. В этом случае мама отправляла нас с сестрой вперед, а сзади шли они с папой и обсуждали взрослые вопросы. В одну их таких прогулок сестра сочинила детский военный стишок:

Сегодня ночью встану и стану рисовать.
Сегодня ночью встану и побегу гулять.
И захрущу по снегу и песенку спою,
И заберусь на небо, и самолет собью.

Тогда этот стишок казался мне нормальным, а сейчас вызывает горестное недоумение: "Вот до чего детей довели: девочки самолеты сбивать собираются"

Время шло, приближалось лето. Я привык и перестал бояться грохота под Крымским мостом, а мы стали удлинять прогулки и переходить по Крымскому мосту Москва-реку. мы входили в Парк культыры имени Горького. И там однажды летом мы увидели открывшуюся выставку трофейного вооружения. В дальнейшем мы много раз ходили на эту выставку, часто ходили вдвоем с папой. Поначалу смотрели главным образом немецкие самолеты. Помню, как отец долго ходил вокруг одного немецкого бомбардировщика и посмеивался: "Это надо же, сколько пулеметов наставили на один самолет! Значит не читали наших трудов." Позже я понял, что отец имел ввиду труды Лапчинского. И подумав, отец добавлял: "Впрочем, наверное, их война научила. Смотри больше таких самолетов и нет." На меня сильное впечатление произвела большущая бомба, поставленная на хвост. В таком вертикальном положении она была выше любого самого высокого человека. Не помню, сколько в ней было веса, кажется, 16 тонн. Ее захватили вместе с каким-то немецким складом.

После сражений под Курском на трофейной выставке появилось много подбитых немецких танков. Иногда их броня была очень толстая. Тем более сильное впечатление производили пробоины в этой толстенной броне. Появилась и техника, которая особенно заинтересовала отца. Это были какие-то военные пахотные орудия, предназначенные для массового рытья траншей. Позже я начал понимать причину столь оживленного интереса отца к этим пахотным орудиям, которые мне казались гораздо скучнее, чем танки, самолеты и даже фашистские мундиры. Дело было в том, что отец во время войны, помимо работ по сельхозмашинам и преподавания теории машин и механизмов, участвовал в создании советских пахотных орудий для рытья траншей и создания грунтовых аэродромов. Вероятно, именно за это ему дали от наркомата обороны два авторских свидетельства по закрытым (не подлежащим опубликованию) разработкам. Справки Наркомата обороны СССР об этих изобретениях хранятся у меня на память об отце.

Возможно, также в связи с этим отец мне однажды в середине пятидесятых годов рассказывал ярко и в лицах, как Сталин проводил совещания по техническим вопросам. Видел он Сталина на самом деле или передавал чьи-то впечатления, не знаю. Перед началом совещания Поскребышев отворял двери и предлагал заходить, представляя поименно всех приглашенных. Рассаживал приглашенных Сталин сам. Дальше Сталин открывал совещание, сам непрерывно расхаживал и так же поименно, начиная с младших специалистов, предлагал всем высказываться по теме совещания. Это приглашение сопровождалось приглашающим жестом и ласковой улыбкой: "Расскажите, как Ваше мнение". Тем временем какая-то маленькая группа два или три человека готовила текст решения по данному совещанию. Затем Сталин брал этот окончательный текст и уже не улыбаясь зачитывал решение. Больше никто не говорил ни слова. Поскребышев отворял снова двери, делал приглашающий жест на выход и говорил: "Пожалуйста".

После победы над Курском в Москве стали регулярно проводиться салюты в честь взятия очередных городов. По радио после объявления о нашей очередной победе объявлялся приказ верховного клавнокомандования о проведении салюта в Москве 20-ью или 12-ью артиллерийскими залпами из, например, 124 орудий. Первый салют, который я помню, проводился не только из пушек и ракетниц, а и из зенитных пулеметов. В частности, с крыши 36-ой мужской школы, стоявшей на месте взорванного главного монастырского храма Зачатьевского монастыря, палил трассирующими пулями зенитный пулемет. Мы, дети, стояли во дворе и бурно радовались небывалому зрелищу.

Все чаще гремели салюты в честь освобождения городов. Все больше становилось экспонатов на трофейной выставке в парке культуры. Сестра моя пошла в первый класс, я продолжал ходить в детский сад и все чаще гулять с отцом. Казалось, все шло хорошо, но вдруг летом 1944 года выяснилось, что на фронте погиб Алеша Лучинский и на какое-то время папа от нас отдалился и в одиночку страшно переживал эту боль. Много позже третий сын отца Коля рассказывал мне, что похоронку принесли к ним в отсутствии родителей. Решивши, что родителей нельзя огорчать, они эту похоронку уничтожили. Хорошо что Алешин командир остался жив и приезжал к его родителям, иначе родители долго не знали бы куда делся Алеша.

Судя по списку трудов отца именно в сорок четвертом году он закончил две больших работы: "Построение отвалов по вертикальным сечениям" и "О динамическом расчете кулачковых вырубных прессов". Все чаще отец говорил о внешней политике. Как и всех его волновал вопрос, что будет после войны.

И вот война закончилась. Вечером 9 мая мы все гуляли по Москве. Сначала еще засветло поехали в парк культуры "Сокольники". Непрерывно играли военные духовые оркестры. На улицах и в парке было полно людей в форме. Тогда по малости лет я думал: "Ой, как много военных!" И только теперь подросши и вспомнив, как выглядела эта форма, я понимаю, что это были почти сплошь работники НКВД в синих фуражках с красными околышами. Настоящие-то военные были еще на фронтах. Когда стемнело, мы все вместе с папой вернулись в Зачатьевский монастырь и, наскоро перекусив, пошли в сторону Кремля. В небе было напрерывное сияние, в основном, от прожекторов, подсвечивавших висящие на аэростатах знамена и плакаты. А в душе было непрерывное радостное удивление: "Неужели, наконец, наступил мир"