В первое послевоенное лето сестру Таню отправили опять в летний лагерь от Ленинской бибилиотеки, а меня отец устроил в летний лагерь для детей работников ВИМа очень близко от станции Плющево. Отец часто заходил ко мне по дороге в ВИМ со станции или на обратном пути. Желая скрасить для меня лагерное существование, папа дал деньги одной из воспитательниц лагеря и попросил ее купить для меня на рынке фруктов и ягод. Еще он дал ей сколько-то денег для того, чтобы она как-то удовлетворяла моим детским капризам, и предупредил меня. Как я помню ни из того, ни из другого не вышло ничего хорошего. Никаких холодильников тогда не было. Воспитательница купила здоровенный кулек красной смородины, наверное, чтобы побыстрее отвязаться от этого поручения, и предожила мне ее скорее съесть, иначе ягода пропадет. Я набил жесточайшую оскомину и многие годы потом не мог спокойно видеть красную смородину. А поскольку я знал, что у воспитательницы есть еще деньги для меня, то я начал попрошайничать. Она рассказала папе. Помню, что папа мне долго выговаривал о разумном и уважительном отношении к деньгам. Деньги он забрал обратно, и я успокоился. Из этого эпизода, как я теперь понимаю, видно, что отец мой в деле хозяйства и воспитания был не очень взрослый человек. Это он как-то и подтвердил значительно позже, сказавши, что кто-то, может, Ганна Николаевна, а, может, кто-то из ее друзей однажды сказал ему: "Коля! Ты талантливый инженер и ученый, но во многих вопросах тебе по-прежнему 14 лет". Мама была тоже недовольна этой историей, но на ее замечание отец сердито сказал, что некогда ему вникать в подобные мелочи.

Более интересным воспоминанием об этом времени остались впечатления о просмотре кинофильмов, которые показывал бывший фронтовик Николай Михайлович Князев. Он привез с войны небольшой немецкий кинопроектор. Не знаю откуда он брал фильмы, но они достойны упоминания. Во-первых, я впервые увидел диснеевские фильмы. Они не были русифицированы, но действие было настолько живым и ярким, что мы все главное понимали и очень весело смеялись. Например, туристическая поездка. Лихой пес сидит за рулем автомобиля, а пара пассажжиров утенок и кто-то еще сидят в прицепе. Пес увлекся, наддал газу и в какой-то момент на крутом повороте, предшествующем спуску, прицеп у него оборвался. Пес радостно рулит далее, не замечая потери прицепа, а прицеп кувыркаясь летит по спуску. Пассажиры внутри прицепа кувыркаются, обливаются припасенными напитками, вообще бедствуют, а мы неразумные дети веселимся. Впрочем кончается все хорошо. Пес наконец замечает, что прицеп оборвался, видит кувыркающийся прицеп, цеплляет его обратно и, не поинтересовавшись, что там с пассажирами, несется дальше, распевая залихватскую песенку.

Другой запомнившийся фильм был мексиканский, тоже без перевода. Главная героиня, очень смуглая танцовщица, поет там песню, которую много позже я услышал в исполнении Клавдии Шульженко, "Кукарача". Третьим запомнившимся мне фильмом был советский фильм о похождениях бравого солдата Швейка. В этом фильме Швейк становится партизаном. Во сне он видит, как он пленил Гитлера. Он спрашивает окружающих партизан и свою девушку, что надо сделать с Гитлером. Одни предлагают его утопить, друггие говорят, что Гитлера надо повесить. А мать любимой Швейка говорит: "Нет! Его надо судить за все совершенные злодеяния". Так я впервые услышал о том, что фашистов надо судить.

Кончилось лагерное лето. Я пошел в первый класс, а третьего сентября объявили об окончания войны с Японией. Тогда же я узнал о первых (и, надеюсь, последних) атомных бомбардировках. Много позже уже во времена Хрущева отец рассказал, что на одном из банкетов в Доме Ученых, членом которого он был чуть ли не с 30-х годов, отец спросил знавшую его с детства директора Дома ученых старую коммунистку и театрального деятеля Марию Федоровну Андрееву: "Мария Федоровна! Как Вы думаете, а у нас-то атомная бомба есть?" И тут Мария Федоровна на бестактный вопрос отца бестактно ответила: "А Вы спросите сидящих недалеко от Вас академиков Блохинцева и Курчатова" Блохинцев хохотнул, а Курчатов, как говорил отец, глянул на Марию Федоровну такими злыми и настороженными глазами, что та осеклась, а папа, наконец, понял, что он совершил жуткую бестактность. Связь фамилии Курчатов с атомной бомбой была тогда одним из самых строго охраняемых секретов.

Той же осенью на прогулке я спросил отца, что такое атомная бомба. И взялся, не выслушав его объянений, высказывать сугубо детские предположения, основанные на виденных трофейных бомбах, что, раз у нее такая сила взрыва, то наверное, у нее очень толстые стенки и неограниченные возможности развивать большое давление. Отец, будучи ученым, не терпел дилетентских рассуждений даже от ребенка и жестоко надо мной посмеялся, а я огорчился до слез. Увидев это, папа понял, что я еще слишком мал для строгих суждений и решил меня утешить. Он сказал, что, чтобы рассуждать об атомной бомбе, надо хоть что-то понимать в ядерной физике, и попытался объяснить на доступном мне языке суть происходящего внутри атомной бомбы, добавив, что хоть я ничего и не понимаю, а стенки у атомной бомбы на самом деле толстые. Он сказал, что почитал какие-то журналы и узнал, что атомные бомбы делаются действительно очень толстостенными и объясняется это тем, что должно хватить времени на распад достаточно большого количества атомной начинки бомбы до ее взрыва. Оплеуха за дилетанство была несколько смягчена похвалой за интуицию, а я отныне стал осторожнее относиться к подсказкам собственной интуиции не подкреполенной знанием.

Этой осенью я сильно начал болеть, хотя и с питанием, и с дровами стало гораздо лучше. С нового года меня положили в больницу с бронхоаденитом, а оттуда сразу направили в детский санаторий, куда-то в район Переделкиино и Внуково. Родителям сказали, что ваш Миша, наверное, склонен к туберкулезу, как и вы в молодости. Из санатория меня мама уезла в деревню Комякино близ села Хотьково по Ярославской дороге. Там родители сняли несколько комнат в деревенской избе. Забегая вперед, могу сказать, что мы с сестрой больше в лагеря не ездили. Родители каждое лето снимали две-три комнаты в деревне или в дачном поселке, и мы всей семьей жили в этих комнатах. Хотя папа и в дачный сезон половину недели проводил в Сокольниках со своими старшими сыновьями.

Он постоянно рассказывал нам некоторые подробности из жизни в Сокольниках. Например, о том, как старший Володя подшучивал над ним. Папа и им пытался рассказать как можно больше того, что он знал по механике, математике, физике, астрономии. Володя при поддержке Коли шуточно копировал отца: "Если хотите что-нибудь знать, то слушайте меня! И вообще надо не балбесничать, а языки и механику изучать!" Володя к тому времени уже был студентом МИХМа. Отец же к этим насмешкам относился с добродушным юмором. Моя мама испуганно возражала: "А воспримут ли они все, что ты можешь им дать? Ты бы больше рассказывал все-таки им о своих достижениях, а не только о великих ученых"

В то второе послевоенное лето у кошки нашей дачной хозяйки родились котята. Почти всех котят куда-то девали, остался один прелестный рыжий котенок, с которым мы непрерывно возились. МЫ все уговорили папу забрать этого котенка в Сокольники, потому что к себе мы его забрать не могли, так как в Зачатьевском было очень много крыс, и под столом постоянно стояла настороженная очень мощная крысоловка. Кошки в битве с крысами часто проигрывали. В Сокольниках выяснилось , что папа привез кота, которого назвали Рыжий, на даче мы называли его Рыжка - думали, что кошка. В дальнейшем папа долго нам рассказывал, как Рыжий вел себя в Сокольниках, веселя всю семью.

В сорок седьмом году мы опять поехали в деревню Комякино. В тот год жизнь в некотором смысле осложнилась, так как отменили карточки. Результатом были колоссальные очереди в магазинах, прежде всего, за хлебом, за мукой, за яйцами. В деревне ситуация была во многих смыслах другая. Хлеба и колбасы там не было, а вот с яичками и молоком было хорошо. Повсеместно, в том числе и в деревенских магазинах, продавали по относительно недорогим ценам красную и черную икру.

В связи с красной икрой вспомнил я и такую деталь. В Москве папа регулярно ходил со мной гулять не только теперь по набережной, а и по Остоженке в сторону метро "Дворец Советов" ("Кропоткинская"). Дворец Советов - это был грандиозный еще довоенный проект строительства советского небоскреба на месте взорванного храма Христа Спасителя. Смутно припоминаю, что до войны какие-то строительные работы на этом месте кипели даже по вечерам при свете прожекторов. Во время войны работы прекратились, остался забор, а внутри котлован, и в нем стальные конструкции, которые должны были служить основой фундамента. Когда после войны папа меня водил на прогулку в эту сторону, то я всегда с любопытством заглядывал в дырки забора и пытался хоть что-нибудь понять. В большущем котловане виднелись какие-то ржавые огромные железные сооружения, напоминающие по форме не то паровозы, не то цистерны. Говорили, что их хотели сделать их нержавеющей стали, но сталь оказалась ржавеющей.

Папу же в этом заборе привлекало совсем другое. Где-то очень близко от метро к забору была пристроена торговая палатка. Тогда часто водкой торговали вразлив. Папа подходил и просил ему налить 75 грамм водки, именно не 100, и не 50, а 75. Закусывал эти 75 грамм он всегда бутербродом с красной икрой.

Как я заметил в то время, все поездки на дачу, все сборы и организацию жизни там обеспечивала мама, хотя она при этом продолжала работать в Ленинской библиотеке старшим библиотекарем. Она могла быть с нами на даче только в выходные или в один летний месяц своего отпуска. Постоянно поддерживала заведенный мамой порядок, покупала и готовила еду наша бабушка Татьяна Александровна. Папа, вспомнив свои детские годы, учил нас ловить насекомых и собирать коллекции и гербарии. Для этого он нам привез какие-то определители насекомых и растений. Это впрочем требовалось тогда от каждого школьника. Помогала этому, между прочим, и бабушка. Ее отец был известным московским натуралистом и действительным статским советником. От него осталась довольно толстая книга "Программа и наставление по сбору коллекций". Из этой книги мы узнали. что насекомых для коллекции лучше всего морить эфиром. Бабушка попросила пузырек с эфиом у мужа своей подруги по Зачатьевскому монастырю. Тот был военным химиком, о чем я уже упоминал. Кроме сбора коллекций и гербариев, мы под руководством папы делали и запускали очень высоко воздушных змеев. Как планерист в годы молодости, папа учил нас запускать змеев так, чтобы их держали восходящие токи воздуха. В результате летали эти змеи очень высоко, а поскольку змей всегда держался против ветра, папа научил нас посылать "почту" к змею. На нитку к змею надевалась разрезная кругленькая бумажка, которую после надевания на нитку чем-то склеивали и поскольку преобладающий ветер дул в сторону змея бумажку быстро уносило куда-то в высоту по нитке. Бабушка слегка ругалась, так как для запуска змеев на такую высоту уходило очень много ниток: три-пять катушек на одного змея.

Эти годы, что мы прожили в Комякине (до 1949 года), погода в летнее время была достаточно дождливой и в июле очень жаркой. Летом бывали очень сильные грозы. И однажды я видел очень редкое явление, гораздо более редкое, чем шаровая молния, которую я, кстати сказать, никогда не видел. На фоне грозовой тучи вдруг появилась цепь сверкающих точек, словно гирлянда при иллюминации. Говорят, это называется четочная молния.

В деревне Комякино я впервые увидел, как гоняют стадо коров пастухи и как гонят коней в ночное. Несмотря на то, что только что кончилась война в девевенском стаде было 150-200 голов. Поэтому молока можно было купить почти у каждой хозяйки. А вот колхозных коров было всего восемь голов. Их загоняли в грязный полуразвалившийся коровник, а большое стадо частных коров расходилось по дворам. Гонял все это стадо старый пастух. Я помню, что в годы нашего летнего отдыха в Комякине отцу хорошо работалось. Он садился с бумагой и карандашом в прохладной деревенской горнице, рисовал параллелограммы сил и писал, писал, писал. Если не ошибаюсь, в это время его заинтересовала проблема соединения и настройки пахотных машин-орудий с трактором, как навесных, так и прицепных. На основе анализа сил он выработал рекомендации для улучшения способов таких соединений и настроек. Помню, как он рассказывал, что его послали в командировку на какое-то совещание сельских механизаторов, чтобы он рассказал об этих рекомендациях. Но как расскажешь людям с образованием в лучшем случае средним специальным о тонких проблемах механики? Отец с удовольствием рассказывал о своей нахочивости в этом случае. Он сказал механизаторам: "Вот, когда вы дома тащите большой сундук, как его легче тащить: плашмя или на ребре?" Все сразу согласились, что лучше на ребре. Так отец объяснил им рекомендованный способ настройкисоединения, при котором плуг шел в земле с небольшим перекосом, сокращая тем самым поверхность трения.

Наработавшись, отец любил пойти в лес, особенно, если в лесу поспевали грибы, которых он был знаток и любитель. Грибы он знал в результате общения со знакомыми, среди которых был какой-то профессор-миколог. Отец брал в лес нас с собой. Может иногда он ходил и без нас. Так он нашел участок леса, который он называл "классический лес". В этом "классическом лесу" было особенно много грибов, он был очень густой и страшно засоренный буреломом, так что ходить там надо было осторожно, чтобы не сломать ноги. Там я однажды впервые увидел живого зайца. Вспугнутый кем-то навстречу мне с дикими воплями несся зверек, который мне показался маленькой собачкой. По соседству шумели какие-то дети, вероятно, они и спугнули зайца. Внезапно этот, несшийся сломя голову зверек, увидел меня, завопил еще громче и прыгнул очень высоко в сторону. Тут-то, когда он повернулся ко мне боком, я и увидел характерный силует зайца.

В основном, в тех местах мы собирали опята. Однажды мы нашли такое количество опят, что они не лезли даже в две корзинки, взятые с собой. Но страсть грибника не позволила папе оставить их в покое. Сначала руками, а потом коленями он уминал их в корзинки, приговаривая: "Что же делать, что же делать!" Бабушка, когда увидела эти две корзины прессованных опят пришла в ужас: "Что я с ними буду делать?" Но папа ее сразу успокоил: "Сейчас я их разберу и почищу". К слову сказать, несмотря на свою нелюбось к любым ручным работам, грибы и рыбу папа чистил всегда сам. И, хотя уже темнело, папа при свете керосиновой лампы быстро и споро перебрал всю эту массу опят. Не помню, что с ними сделали, помню только, что эти грибы мы непрерывно ели в течение недели. Их и варили, и жарили, они ни сколько не портились, и все это было очень вкусно.

В эти годы зимами мы начали с папой ходить в Большой театр. Очень запомнилась мне опера "Иоланта", где Иоланту пела Шпиллер. Была она не очень яркой и голос был не такой уж сильный, но это была очень трогательная Иоланта. Партию герцога Роберто пел знаменитый тогда баритон Норцов. Многие тогда балдели от того, как он пел: "Кто может сравниться с Матильдой моей..." Но я и тогда - мне говорили, что ты слишком молод, чтобы понять это - да и теперь гораздо больше люблю в Иоланте сцену Иоланты и графа Водемона. Водемона пел замечательный драматический тенор Кильчевский. Мне было всего 10 лет, родители боялись , что я оперу понять не смогу, но я был просто потрясен это сценой и на всю жизнь запомнил гимн свету:

"Чудный дар природы вечной,
Дар бесценный и святой,
В нем источник бесконечный
Наслажденья красотой..."
Еще в это же время родители решили меня приобщить к скульптуре. Мама убедила меня, что к человеческому телу надо относиться с уважением, и повела меня в скульптурные отделы музея изобразительных искусств. А папа принес два каких-то художественных альбома на немецком языке, в которых были фотографии скульптур из музеев мира, а также скульптурное и живописное наследие Микельанджело. Я до сих пор обожаю скульптуру и скульптурные залы музея изобразительных искусств.

Еще одним воспоминанием о зимах 1946-1948 годов являются мои начавшиеся с отцом лыжные прогулки по замерзшей Москва-реке. Папа внимательно и терпеливо учил меня пользоваться палками и, самое главное, круто поворачивать. Также научил он меня, что лыжи должны быть смазаны, а поскольку лыжных мазей тогда в продаже не было, папа купил толстые парафиновые свечи, и я с утра, ожидая прогулки, пока еще папа не приехал, терпеливо натирал парафином свои маленькие лыжи. Мы доходили иногда до Нескучного сада. Там были длинные и пологие спуски. Я попросил разрешения съехать с такого спуска. Папа сказал, что скорость будет быстро увеличиваться и что, если мне покажется, что я с этой скоростью не справляюсь, лучше быстро упасть на бок. Впрочем он показал мне и один из способов торможения путем соединения передних концов лыж. Ходили мы с лыжали и в Александровский сад, где катались с горки от кремлевской стены. Теперь этих горок нет, на их месте могила неизвестного солдата.

В эти годы отец стал меня приобщать к научно-популярной литературе. Тане он привез книги по географии и астрономии. Это были достаточно толстые книги. А я всегда читал хуже и медленнее, чем Таня. Мне папа привез более тонкие старинные популярные книги по физике. Я помню одного автора Отто Улле. Я увлекся чтением популярной литературы, стал выпрашивать у мамы маленькие деньги и ходить в полуподвальный магазин на Остоженке, где купил штук тридцать тоненьких научно-популярных книг. Больше всего мне понравилась книга об электричестве. Этот магазин и три ступеньки к отделу, где тогда продавались научно-популярные брошюры сохранились до сих пор. Еще папа привез нам книгу под названием "Научные развлечения" Тома Титта. Папа с удовольствием ставил с нами опыты по Тому Титту: жужжащие пуговицы, звенящие, как колокол, ложки на нитках, пробивание пятаков с помощью иглы, воткнутой в пробку, бумажная рыбка, ускоряющаяся по воде за счет капли подсолнечного масла и т.п.

Зимой 1949 года я перенес две тяжелейших болезни. Как объяснили врачи обе эти болезни были связаны с проживанием в Зачатьевском монастыре. Первой болезнью была инфекционная желтуха. Врачи сказали. что это связао с большим количеством мышей, которые, вероятно, бегали по немытой посуде, а инфекция которую они разносят просто так не смывается. К февралю я с трудом поправился от желтухи, но меня свалилило воспаление легких. К первому мая я оправился и от воспаления легких. Первомай был жаркий, я попросил разрешения походить дома в одних трусах, а в вечно сырой комнате с непрерывными сквозняками я жестоко простудился. Третьего мая в школе я обнаружил, что меня бьет дрожь, и отпросился с уроков. температура сразу оказалась больше 38. Неделю меня лечила хороший участковый педиатр Петухова, но лучше не становилось, температура росла, и тогда мама вызвала по телефону знакомого педиатра из Кремлевской клиники Иосифа Абрамовича Флакса. Тот осмотрел меня, обругал Петухову и сказал: "Плеврит у него. Левое легкое почти заполнено жидкостью. Что Петухова не умеет простукивать? Смотрите, Нина Сергеевна, я сейчас постучу при Вас. Правое легкое гулко отзывается, а три четверти левого легкого отзываются глухо. Диагноз я поставил, дальше пусть Петухова назначает лечение." За визит Флакс брал 100 рублей. Петухова погнала, несмотря на температуру, на рентген, который показал то же, что сказал Флакс. И предложила откачивать жидкость из левого легкого. Я страшно испугался. Мама тоже. Посоветовавшись с папой, она вызвала Флакса вторично. Иосиф Абрамович поглядел на меня с необыкновенным сочувствием и сказал: "Беру риск на себя - не надо откачивать. Но каждый день банки: и на грудь, и на спину и на бока, на ночь горячие масляные компрессы вокруг всей грудной клетки, в качестве лекарств хлористый кальций и салициловая кислота. Противно, но потерпи, Миша. Через неделю меня позовете опять." Температура быстро упала. По совету Флакса меня начали кормить гоголем-моголем. еще через две недели я был почти здоров. Старый бородатый Иосиф Абрамович к моему удивлению пустился в пляс и закричал: "Молодец, Иосиф Абрамович! Вы победили!" А потом обернулся к папе с мамой и сказал: "Если вы хотите, чтобы Миша у вас был живой, а не болел непрерывно и не умер, к конце концов, от туберкулеза, уезжайте отсюда куда угодно." Флакс ушел. Папа через некоторое время сказал маме, что он выхлопотал в институте ВИМ (станция "Плющево") комнату в служебном коридоре. Ходить придется по служебному коридору, поздно входить и выходить нежелательно, вахтер может не пустить, но там будет тепло и сухо. Мама сказала: "А я как же работать буду? И куда я маму свою дену?" Папа возразил, что он считает, что для здоровья детей маме надо бросить работу и стать домохозяйкой. Мама заплакала. Она никак не хотела становиться домохозяйкой и воспринимала это как трагедию. Мы перехали в служебную комнату ВИМа, которая была бывшей лабораторией. Комната была очень теплая, размером около 25 квадратных метров, вместо печки-голландки было несколько радиаторов центрального отопления. Для воды завели в комнате ведра. За водой и в туалет ходили по длинному служебному коридору. Не знаю, удивлялись сотрудники или нет, но виду не подавали. Для умывания купили деревенский умывальник, мылись здесь же в комнате за ширмой в корыте. Готовили еду исключительно на электрических плитках, которые стояли прямо в комнате. Но было тепло, светло, два огромных окна и много места.

Бабушка не захотела уезжать из Москвы и осталась в Зачатьевском переулке, куда к ней вскоре переехал ее сын, мой дядя Сережа со всей своей семьей.

Надо было нас отдавать в новые школы. В Москве все школы были раздельные: или мужские, или женские. Таня сказала, что она хочет только в женскую. С некоторым трудом нашли женскую школу в Перове, куда отдали Таню.Мне же было все равно мужская или совместная. И тогда мама расспросила всех знакомых и соседей, какая школа в округе считается лучшей. Ей посоветовали 7-ую вешняковскую железнодорожную школу совмнстного обучения. Мама пошла знакомиться к директором. Директор скривился: "В вашей семье нет же железнодорожников." Мама взяла на себя смелость внести такое предложение: "А может Вы сделаете исключение, если ВИМ вам чем-то поможет". Директор задумался, он был учитель физики и сказал, что для физического кабинета не хватает источника постоянного тока умформера. И, если ВИМ согласится помочь, то и школа пойдет навстречу работникам ВИМа.

У отца был хороший знакомый в ВИМе начальник лаборатории автотракторного электрооборудования. А механиком у этого начальника работал тот самый Николай Михайлович Князев, который придя с войны показывал нам кино в летнем лагере ВИМа. Николай Михайлович очень любил помогать людям. Он быстро подобрал хороший мотор и генератор, закрепил их на большом чурбаке, соединил их валы муфтой, и они вместе с папой как-то вечером отнесли эту установку в школу. Кажется, Николай Михайлович и дальше помогал с оборудованием физического кабинета: проложил провода, поставил амперметры и вольтметры, и наладил зарядку аккумуляторов физического кабинета. В результате, любой электрический опыт на уроке перестал быль проблемой. Просто физик с кем-нибудь из старшеклассников приносили в класс аккумулятор и необходимые приборы. Вести уроки физики в физическом кабинете было невозможно. Он вмещал от силы пять человек.

С тех пор между 7-ой школой и ВИМом завязалась хорошая дружба. В актовом зале ВИМ принимали в пионеры, а иногда ставили спектакли старшеклассники. Я помню прекрасную постановку "Майской ночи". Но это было позднее, а тогда доситаточно было твердого обещания папы директору, что умформер будет, чтобы меня взяли в 5-ый класс 7-ой школы. Кстати, и табель мой по окончании 4-го класса был весь заполнен пятерками. Тяжелые болезни не помешали мне лежа в постели хорошо учиться.

А мама с папой начали устраиваться на новом месте. Это был первый именно их дом, куда папа приходил прямо с ученых советов, которые проходили этажом выше, и жаловался: "Ну, мама, сегодня был такой бедлам! Нет ли у нас водки?"