Отец женился первый раз на подруге матери талантливом детском враче Екатерине Николаевне Завьяловой. Ганна Николаевна и Екатерина Николаевна, возможно, сдружились на основе работы в Сокольнической лесной школе. Кроме того, обе страстно любили искусство и в четыре руки играли на фортепьяно, как вспоминал отец, "Эгмонта" Бетховена. У отца с Екатериной Николаевной было трое сыновей: Владимир (1924 г), Алексей (1925 г.) и Николай (1930 г.). Владимир и Николай в дальнейшем пошли по стопам отца: стали инженерами, научными работниками и вузовскими преподавателями по машинам и механизмам (в основном сельско-хозяйственным). Средний Алексей был очень способным: имел абсолютный слух, увлекался астрономией, из старых велосипедов смог собрать один гоночный (который у него купили за большие деньги). Он погиб на войне, о чем подробнее расскажу позже.
Пока отец учился в Сельскохозяйственной академии его старший (на 4 года) друг Борис Владимирович Майстрах воевал на гражданской войне. Отвоевав успешно комдивом ряда дивизий 20-й, 22-й на южнои фронте, он был переброшен по его собственным рассказам на Туркестанский фронт, где был в числе старших командиров корпуса. Борис Владимирович рассказывал мне незадолго до своей смерти о своем творческом решении тяжелой задачи, поставленной командованием Туркестанскому фронту. Требовалось изгнать через горы врагов зимой при заваленных снегом перевалах. Было собрано большое стадо быков, которым стали жечь хвосты, направив их в сторону гор. Разъяренные быки, как мощная дорожная техника, проложили корпусу дорогу через перевал, противник был разбит и изгнан. По окончании гражданской войны Борис Владимирович стал преподавателем кафедры истории гражданской войны Военной Академии имени М.В.Фрунзе.
Он вспоминал, что среди его курсантов были те, кто в дальнейшем стали маршалами Великой Отечественной войны. В частности, он вспоминал Жукова и Рокоссовского.
Младший друг отца Г.С.Еленевский (моложе на 3 года) учился в это время в МВТУ, которое окончил в 1928 году.
А в сельхозмашиностроении, куда вернулся отец после ЦАГИ, происходили большие перемены. По решению правительства было начато, в частности, строительство комплекса заводов Ростсельмаш. Начальником технического управления на этом строительстве был назначен профессор Владимир Юльевич Ган. К нему командировал Василий Прохорович Горячкин двух своих учеников Н.Д.Лучинского и М.Л.Гусяцкого. Приехав к Гану, эти молодые люди решительно заявили, что все делается не так. Речь, если не ошибаюсь, шла о том, какие сельхозмашины должен выпускать Ростсельсаш: на конной тяге или на тракторной. Вопрос это был далеко не элементарный. Только тракторная тяга могла обеспечить высокую производительность и большие урожаи. Именно по этому пути к этому времени шла Америка, и именно в этом В.П.Горячкин видел основную перспективу. В то же время собственных тракторов Россия еще не выпускала. Трактора были дороги, а российское сельско-хозяйственное производство базировалось на мелких крестьянских хозяйствах. Когда Лучинский и Гусяцкий изложили В.Ю.Гану позицию Горячкина и выложили чертежи машин, которые по мнению Горячкина следовало выпускать на Ростсельмаше, Ган скривился, по словам отца, как от зубной боли: "А где вы были раньше? Мне же всю оснастку(1) придется менять!" Тем не менее столь велик был авторитет В.П.Горячкина и столь велико было доверие к его молодым ученикам, что Ган дал указание немедленно приступить к разработке новой остнастки.
В это же время под руководством В.П.Горячкина отец занялся решением сложнейшей научно-технической задачи. Тогда еще не существовало теории построения основных рабочих органов плугов, так называемых, корпусов. Василий Прохорович Горячкин в основу этой теории предложил поставить решение задачи об оптимальной поверхности для переворота почвенных пластов в процессе пахоты. Эту задачу он предложил ведущему математику сельско-хозяйственной академии Сергею Сергеевичу Бюшгенсу. По словам отца Бюшгенс долго этому сопротивлялся, поскольку не понимал постановки задачи в изложении Горячкина. По-видимому, несмотря на университетское образование (Горячкин окончил мехмат МГУ), уровень формализации в устах Горячкина был недостаточен для Бюшгенса. Когда, наконец, Бюшгенс понял задачу, она его сильно увлекла, и он написал работу об оптимальной (в некотором диапазоне скоростей плуга и глубины вспашки) поверхности для плужных корпусов.
Встала задача о воплощении поверхности Бюшгенса на реальном плуге. Понимая техническую сторону этой задачи в общем виде, Горячкин послал отца в кузницу опытных конструкций при СХА. По воспоминаниям сверстников и сотрудников отца, которые я услышал на его похоронах, отец в 2-3 месяца прилично освоил кузнечное дело. Но тут их подстерегала неприятность, что было связано с тем, что поверхность Бюшгенса не относилась к классу развертывающихся поверхностей,и отец засел за литературу по геометрии поверхностей и по теории аппроксимации. Проанализировав литературу и результаты обмеров корпусов американских плугов, показывающих наилучшие результаты, отец разработал методику построения развертывающихся поверхностей приближающихся к поверхностям Бюшгенса. По этой методике в мастерских СХА были созданы корпуса плугов для испытаний в почвенном канале и на опытных машинах для вспашки. Получились хорошие результаты. Горячкин одобрил эту методику, и она была стандартизована для Советского Союза и, кажется, используется до сих пор. Естественно, при таком тесном участии в проблемах сельскохозяйственного машиностроения отец стал в конце 1929 года старшим инженером только что организованного Всесоюзного института сельско-хозяйственного машиностроения (ВИСХОМ).
Развивалась и преподавательская деятельность отца. В 1930 году инженерный факультет СХА разделилися на два учебных института: Московский институт механизации и электрификации сельского хозяйства (МИМЭСХ) и Гидромелиоративный институт (в настоящее время Московский государственный университет природообустройства). С 1929 года по 1933 год отец - профессор МИМЭСХСа, преподавал теорию сельскохозяйственных машин и теорию машин и механизмов. В ВИСХОМе и в МИМЭСХе у него появилось много учеников. Самым талантливым из них отец считал Бориса Петровча Шитта - сына известного профессора СХА. С ним вместе они испытывали машины, а часто и развлекались в ресторанах, к которым Шитт, по словам моей матери, приучил отца. До того, следуя заветам Ганны Николаевны, отец почти не пил.
Напряженная, а часто трагичная жизнь нашей восстанавливающейся и строящейся страны (коллективизация, индустриализация) сопровождалась нарастающими политическими репрессиями, которые начали затрагивать людей не имеющих никакого отношения к политике, но имеющих смелость отстаивать свое мнение, отличное от официального. Так в 1930 году состоялся процесс над, так называемой, промпартией, группой видных инженжеров и ученых, к числу которых, например, отнесли Рамзина и Стечкина. На этот процесс один из обвинителей, первый нарком юстиции Н.В.Крыленко пригласил видного юриста (и соседа отца по дому) Усачева Алексея Ивановича. В ходе процесса после выступления обвиняемых Крыленко почтительно обратился к Усачеву: "А как Ваше мнение, Алексей Иванович?" Алексей Иванович встал и произнес очень короткую речь: "Это неслыханно и беспрецедентно. Никогда до сих пор обвинение не строилось на одних признательных показаниях обвиняемых. Я не могу участвовать в подобном процессе." И Усачев покинул зал заседания под хмурым взглядом Крыленко. Вот уж подлинно: "Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь". Дома Алексей Иванович в красках расписал все это своей жене, а ночью его забрали в НКВД. Через несколько дней, по словам отца, жене вернули труп. Тогда еще Советская власть играла в законность. Приглашала независимых юристов на процессы, могла вот и мертвое тело вернуть. Впрочем, возможно, это Крыленко выразил кое-какое уважение к вдове.
Страсти кипели и в ВиСХОМе. Шли напряженные испытания в Краснодарском крае советской сельскохозяйственной техники, в том числе первых советских комбайнов. Их сравнивали с лучшими американскими комбайнами. Как рассказывал отец, первый гектар быстрее и лучше убирал советский комбайн, так как комбайн был сконструирован по науке учениками Горячкина, но на следующих гектарах советский комбайн ломался, так как был изготовлен из самых плохих материалов (как говорится, из "материалов для сельского хозяйства"). А американские комбайны спокойно продолжали работать. Отец не раз протестовал против этого безобразия, писал в правительство, что даже, если нельзя для сельского хозяйства отпустить легированные стали (а почему нельзя-то - ведь для автомобилей и для землеройной техники отпускают!), то почему нельзя воспользоваться опытом деревенских кузнецов, которые наклепом и термообработкой существенно увеличивают срок службы тележных осей и колес. Отцу отвечали, что у сельхозмашин такие большие серии, что, если организовать на заводах сельхозмашиностроения новые термические цеха и кузницы, то это потребует ой сколько миллиардов рублей золотом. Отец возражал: "А каждый год списывать сельхозтехнику в металлолом дешевле?" Ответа на это уже не следовало. Все эти противоречия привели к большому публичному скандалу отца с директором ВИСХОМа. Отец очень эмоционально обвинил директора в совершенно неправильных решениях и ушел с ученого совета, хлопнув дверью. А директор заявил, что с этой истеричной "бабой" работать невозможно - и с января 1934 года уволил его по сокращению штатов. "Николай Дмитриевич, Вы сошли с ума" - говорили бывшие сотрудники по ВИСХОМУ, - "Ведь директор ВИСХОМа креатура наркомата". В наркомате директора поддерживал Муралов. Отец впрочем не расстраивался. Он ушел из ВИСХОМа во Всесоюзный институт механизации сельского хозяйства (ВИМ), ушел в том же 1934 году, в феврале. Это был уже другой наркомат, не машиностроительный, а сельскохозяйственный.
Впоследствии Муралова и директора ВИСХОМа расстреляли по надуманным поводам никак не связанным с деятельностью ВИСХОМа и бурными научными дискуссиями в его стенах. Директора обвиняли в том, что, приехав в командировку на Ростсельмаш, он незаметно отвернул газовый кран и отравил рабочих (так говорили сотрудницы института моей маме). Много позже после войны я прочел в военно-исторической книге об основателе ЦРУ, которого в США звали "маленький англичанин". Так вот "маленький англичанин" хвастался американским друзьям, что до войны он успешно поработал шпионом и диверсантом в Советском Союзе, провел много успешных диверсий, а советские чекисты все свалили на своих специалистов и расстреляли их великое множество (не знаю, правда ли это, или похвальба разведчика).
В начале 30-х годов, вероятно вскоре после рождения третьего сына отец развелся с Екатериной Николаевной. Как говорила мне мама, в этот период отец сильно увлекся альпинизмом, о котором бредил с детских лет. Правда, для этого увлечения требовалось сдать серьезные физические нормативы, и у отца это не очень получалось, но он познакомился с замечательным альпинистом Харченко. Отец сильно понравился Харченко, и Харченко сказал. что возьмет его с собой на восхождение под свою ответственность. Результат был поразительный. В метельную погоду, когда группе аттестованных альпинистов не разрешили восхождение на Эльбрус, отец с Харченко совершили вдвоем восхождение. После этого его каким-то образом аттестовали, и он несколько раз, преимущественно с Харченко, но не только, совершал восхождения в разные годы на Эльбрус и Казбек. Я запомнил несколько мелких деталей об этих восхождениях. Например, в снеговых горах Кавказа оказывается довольно часто встречаются источники минеральной воды. И эта вода делится на крепкую и слабую. Крепкая встречается обычно в более холодных местах, она содержит очень много газа, и однажды часть группы, с которой шел отец, совершила глупую ошибку: они набрали в алюминивые фляжки крепкой минеральной воды. К вечеру фляжки пришлось выбросить, так как столь крепкий раствор газа разъел алюминиевые стенки. Другое запомнившееся мне наблюдение отца состояло во впечатлениях от горной болезни. Человек идет, кажется, нормально к очередному привалу, но к приходу на привал он страшно слабеет и с трудом дышит. Отец говорил, что есть примитивный способ борьбы с горной болезнью на привале: кое-как поставив палатку надо немедленно открыть вкусный компот - несколько ложек этой кисло-сладкой жидкости, и угасшие силы возвращались. И можно было уже основательно подготовиться к ночлегу и завтрашнему походу. Еще, кроме разреженного воздуха, в горах очень мучит яркий солнечный свет, отражающийся от снега и ледников. Поэтому у отца была целая коллекция дымчатых очков, которую он передал мне, когда моя группа при исследовании вибраций занялась съемкой голограмм в лучах лазера. Эти дымчатые очки оказались незаменимы и при юстировке лазера.
Работая в ВИСХОМе, отец в 1933 году возобновил свое знакомство с уже упомянутыми энтузиастами-ракетчиками, прежде всего с Юрием Александровичем Победоносцевым. В 1933 году по решению правительства Ленинградская газодинамическая лаборатория (ГДЛ) и Группа по изучению реактивного движения (ГИРД) были объединены в Москве в РНИИ. Разместились они в одном здании с ВИСХОМом. Им сделали отдельный выход из здания м поставили забор, разделявший прилегающую территорию. "Скоро они нас вытеснят совсем" - говорили работники ВИСХОМа А пока между работниками двух институтов наладились дружба и взаимодействие. Как это ни странно звучит сейчас, у этих двух столь разнородных НИИ бывали совместные заседания ученого совета, и работники ВИСХОМа с изумлением и восторгом слушали о проектах межпланетных полетов. Именно с тех пор в библиотеке отца появились книги и брошюры первых ракетчиков Советского Союза и Германии: Глушко, Кондратюка и др. Вероятно, когда обсуждались научные проблемы боевых ракет, работников ВИСХОМа не приглашали.
В 1933 году в ВИСХОМ в качестве секретаря директора поступила моя мать Нина Сергеевна Политковская. Многое ей не нравилось в тогдашнем ВИСХОМе, но выбирать не приходилось. Несмотря на диплом факультета журналистики Ленинградского университета, она испытала все муки безработицы, вдобавок мешала анкетная запись: сословие - дворянка. В частности маме не нравилась склонность к разгулу директора и ряда сотрудников. Она в этих загулах не принимала участия, женщин и без нее на этих пьянках хватало. Тогда ни одна проектная работа не обходилась без множества копировщиц. О Н.Д.Лучинском ей рассказывали такую легенду: "Приходит на работу, выпивает чайный стакан водки, нисколько не пьянеет - и пошел по лабораториям наводить порядки. Сам вкалывает, как вол, и сотрудников гоняет до седьмого пота. А после работы идет в ресторан "Олень" со своим любимцем Борисом Петровичем Шиттом и, подгуляв, танцует там на столах". Отец фыркал на эти россказни копировщиц, но как-то при мне сознался маме, что на столе в ресторане "Олень" однажды отплясывал. В числе первых заметил миловидную скромную секретаршу директора упомянутый Борис Петрович Шитт. Попробовал за ней ухаживать, но мама отнеслась к нему крайне неодобрительно. Раззадоренный Борис Петрович продолжал свои попытки ухаживания и попутно познакомил Н.Д.ЛУчинского и Н.С.Политковскую.
Отец сразу заинтересовался и пригласил молодую секретаршу не в ресторан, а в театр на какой-то хороший спектакль и принес ей в подарок розы. Их потянуло друг к другу и 20 апреля 1934 года они поженились, хотя жить оказалось негде.
Отец занимал комнату в квартире дома в Сокольниках, где жила его первая жена с тремя его сыновьями, и его мать, вернувшаяся из-за границы в 1928 году и умершая в 1934. Незадолго до смерти Ганна Николаевна узнала о второй женитьбе сына (кажется, даже видела новую жену) и отнеслась к этому неодобрительно. Она-то мечтала сына женить на молодой перспективной певице Большого театра Шпиллер. Моя мать была всего лишь секретаршей, перспектив в карьере, несмотря на хорошее образование, не имела, а жила в комнате со своей матерью Татьяной Александровной во Втором Зачатьевском переулке на территории бывшего Зачатьевского монастыря в бывших монастырских кельях. Это был двухэтажный дом, на каждом этаже которого вдоль коридора направо и налево располагались комнаты. Комнат было десять или двенадцать. В каждой жила своя семья. На весь коридор была одна кухня и один туалет. Комнаты были небольшие с одним окном. В каждой комнате была печка-голландка. В доме было много крыс и мышей, а среди населения преобладали уголовники, бывшие воспитанники приюта для беспризорников по системе Крупской. Бабушка Татьяна Александровна попала в это место как работница этого приюта. Устроена в приют она была по рекомендации профессора Кашкадамова, друга своего умершего мужа Сергея Александровича Политковского и, как говорили в семье, и друга семьи Ульяновых. В этой-то жалкой комнате мои отец и мать и могли только встречаться как муж и жена два-три раза в неделю, когда бабушка уходила ночевать к друзьям или к старшей дочери, а иногда ютились все вместе. Остальные дни недели отец жил в Сокольниках.
Несмотря на такой сложный график семейной жизни, новая семья скоро разрослась. В 1935 году родилась дочь Таня, а в 1938 году родился я. Наш быт выглядел несколько красивее летом, когда наша семья снимала дачу на Истре. Самые первые мои яркие детские довоенные впечатления связаны с жизнью на Истру. Как сейчас вижу отца с тогда еще наполовину седыми кудрявыми волосами, расхаживающего по обрывистому берегу Истры в одних трусах с удочкой в руках. Запомнил, что поплавки отец делал из бутылочных пробок, которые протыкались насквозь спичкой. Не уверен, что отец был удачливым рыболовом, но помню, что он сердито отгонял нас с сестрой подальше, чтобы мы не распугали рыбу. Еще запомнил случай первой в моей жизни смерти. У дачных хозяев был огромный розовый кабан. Почему-то они решили его забить летом. Днем он еще бегал по соседнему участку, а вечером после моего сна мне уже показали мертвую кабанью тушу. Я боялся живого кабана (мне говорили, что он страшно кусается), но, увидев его мертвым, я заплакал от жалости. Еще я помню, что рядом с нашей дачей стояла воинская часть. За соседним с нама редким забором виднелись небольшие дома и ходили солдаты и командиры. Я почему-то ими восхищался, и, когда я капризничал и не хотел есть (у малышей часто плохой аппетит) мне говорили, что сейчас командиру скажут, что я капризничаю и не хочу есть, и меня никогда не возьмут в армию. Я, глотая слезы и давясь, съедал после этого все, что было мне положено.
Отец продолжал заботиться о первой семье и с самого начала все свои доходы делил ровно пополам. Это не было проблемой до начала войны, так как доходы у отца всегда были не малы, тем более. что квалификация его росла: с 1933 года он профессор, а с 1936 года - доктор сельскохозяйственных наук. Да и работы во всей стране становилось все больше. Строились заводы, выпускавшие все больше машин, требовавшие их проектирования и оценки (в чем отец участвовал непрерывно) и нуждавшиеся во все большем количестве молодых инженеров, в подготовке которых тоже участвовал мой отец.
Первая семья отца тоже уезжала на дачу. Об их жизни на даче отец мне кое-что рассказывал. В частности, рассказывал, что у них была проблема: домашняя кошка, которую звали Нинка. Эту кошку обязательно брали с собой на дачу. Она была очень предана хозяевам и, в отличие от многих кошек, которые преданы в основном дому, никогда с дачи не убегала. Но у Нинки был друг большущий черный кот, бесхозный. Он тоже очень любил Нинку, поэтому, когда Нинку увозили на дачу вместе с ее хозяевами и вещами, он тоже забирался в машину и ехал вместе с Нинкой на дачу. У Нинки от этого черного кота было много котят, которых раздвали соседям. Черный кот, побыв с Нинкой на даче, убегал обратно. Соседи жаловались, что он убегал, чтоб позаботиться о котятах. Эту заботу он понимал так: он воровал продукты, сплошь и рядом прямо из кастрюль, если они не были горячими, и тащил эту провизию котятам, а сам сидел в стороне и наблюдал, чтоб ворованную провизию у котят хотя бы не сразу отобрали.
Еще быстрее, чем сельхозмашиностроение, развивалось в это время оставленное отцом ранее авиастроение. Именно в связи с этим вскоре после ухода из ВИСХОМа в 1934 году отец хотел устроиться на работу к Бартини или к Ильюшину. Отец, когда я вырос, рассказывал мне об этапах развития самолетостроения в СССР, начиная с 20-х годов. Кое-что из этого он узнал в свое время от Арцеулова и Еленевского. Первым советским самолетом был триплан КОМТА, крайне неудачный из-за близости значений максимальной и минимально допустимой по устойчивости скорости. Это был первый и последний опыт создания одного самолета коллегиально несколькими конструкторами. В дальнейшем самолеты, в основном, создавались коллективами, каждым из которых руководил один главный конструктор, выдвинувшийся как лидер. Самыми сильными коллективами в то время считались коллективы Поликарпова и Туполева, а в области гидроавиации Григоровича. Характерно, что и Туполев, и Поликарпов в начале своей деятельности прежде всего старались оттолкнуться от несчастного опыта КОМТА. По словам отца, Туполев заявил, что аэроодинамика аэродинамикой, но, чтобы не выпускать уродцев, он сделает своим первым заместителем художника, который будет рисовать красивые и гармоничные силуэты новых перспективных самолетов. Отец страшно издевался над этим и говорил: "Самому дарования не хватает - вот и завел себе художника!" Отец считал, что Туполев хороший, хотя и безжалостный организатор, но каждый новый самолет Туполева казался ему копией того или иного иностранного самолета, в отличие от самолетов Ильюшина, Антонова, Сухого и прочих.
Поликарпов же художника не завел, но отказался поначалу от продувок. Это чуть не кончилось трагически. Первый самолет Поликарпова должен был испытывать Арцеулов, тогда испытатель завода Поликарпова. По рассказам отца со слов Арцеулова дело было так. Арцеулов сказал, что нельзя лететь без продувок. Поликарпов возразил: "Продували, продували - и сделали КОМТА!" Арцеулов продолжал настаивать, что надо сделать продувки, а Поликарпов спросил: "Что, трусите?" Такого оскорбления заслуженный летчик потерпеть не мог. Он сел в самолет и пошел на взлет. Оторвавшись от земли, самолет круто взмыл "свечой" и грохнулся. Вдумчиво организованная продувка обнаружила бы совершенно безграмотную центровку, что перед выпуском второго поликарповского самолета и было проделано. К счастью, Арцеулов остался жив и даже мог в дальнейшем летать. Поликарпов ходил к нему в больницу и пробовал просить у него прощение. Обозленный Арцеулов выгонял его со словами типа: "Видеть его не хочу!"
Однако, пройдя этот период детских болезней, советская авиация достойно заявила о себе среди мировых авиационных достижений прежде всего через перелеты Туполевских самолетов. Успешности этих перелетов во многом способствовали успехи советского авиационного двигателестроения и мастерство советских летчиков, особенно М.М.Громова. Эти успехи, к сожалению, сопровождались усилением политических репрессий, жестоких и бессмысленных. Репрессии охватили все стороны жизни Советского Союза. Повидав эшелоны арестованных раскулаченных крестьян, отец говорил мне, когда я подрос: "Загнали в лагеря миллионы самых хозяственных крестьян". Мама возражала: "Ну уж, миллионы!" Изучая много позже в 10 классе историю СССР, я с ужасом убедился, что отец был прав, так как в учебнике было сказано, что в период НЭПа каждый десятый крестьянин стал кулаком. Коснулись массовые репрессии и военных кругов. В 1935 году был арестован лучший друг отца Б.В.Майстрах. По-видимому, ему не смогли пришить никакого явного дела, и поэтому, в отличие от многих репрессированных командиров, он не был расстрелян, а был сослан куда-то в Сибирь, и там совершенно забыт властями. От своих товарищей по Академии Борис Владимирович с грустью узнал в хрущевские времпена, что во время войны было дано указание вернуть его в армию и дать под начало по крайней мере дивизию, но, как и многих других, его просто не нашли на просторах Сибири. Наиболее свирепый вал репрессий прокатился в 1937 году. Так был арестован и бесследно исчез профессор В.Ю.Ган, ранее упомянутый начальник технического управления Сельмашстроя. В том же году был арестован Туполев, но Туполев не пропал, а возглавил организованную в Мокве "шарашку", где он работал на казарменном положении вместе со своими лучшими специалистами. Вероятно, на основе рассказов Еленевского отец мне поведал следующую историю ареста Туполева. Примерно в это время группу ведущих советских специалистов командировали в гитлеровскую Германию для обмена опытом. Этот обмен был взаимовыгоден, потому что гитлеровская Германия после Первой мировой войны не имела права открыто иметь производство собственных военных самолетов. Конечно, это нарушалось, но первые крупные заводы Юнкерса, между прочим, были построены в Москве (потом они отошли к Туполеву). Когда Туполев был на заводе Мессершмитта, выдающегося авиаконструктора и члена нацистской партии, А.Н.Туполеву задали вопрос: "Как Вы оцениваете наши истребители?" Будучи человеком, обладающим большой инженерной интуицией, Андрей Николаевич высказал несколько замечаний, отражающих его мнение о достоинствах и недостатках истребителей Мессершмитта. Каково же было удивление его и его сотрудников, когда после вызвращения в Москву, конструкторское бюро Туполева получило краткую весточку от Мессершмитта: "Благодарим за бесценную техническую консультацию". Судя по истории с Тухачевским, это была обычная для гитлеровской Германии провокация против советских специалистов, подрывающая доверие к ним со стороны правительства. И эта провокация явно сработала, а ведомство Берии страшно радовалось взяв под жесткий контроль большое количество ценнейших научно-технических специалистов.
А жизнь продолжалась, ставя новые задачи и открывая новые области деятельности для отца. С 1937 года он стал профессором Московского рыбно-технического института (Мосрыбвтуз) имени А.И.Микояна, заведующим кафедрой машин и механизмов, и вплоть до 1959 года это было его основное место работы. Кроме этого он продолжал работать по совместительству старшим научным сотрудником ВИМа, достигши на этой работе ряда замечательных результатов. В 1939 году отец был утвержден участником Всесоюзной Сельскохозяйственной выставки и занесен в ее почетную книгу. К 1940 году он усовершенствовал свою методику построения поверхностей корпусов плугов. Его новый метод в несколько раз сокращал сроки проектирования любых отвалов (корпусов плугов). Это новая методика оказалась пригодной для проектирования отвалов уже не только плугов, но и канавокопателей. Последнее очень пригодилось Советскому Союзу во Второй мировой войне.
--------------------------
1) Остнастка на заводах обычно самый больной и дорогостоящий вопрос, потому что оснастка в отличие от станочного оборудования обычно не закупается, а изготавляется на местном инструментальном мелкосерийном производстве.