Л.Д.Зимонт (1909-1986). Мемуары. Гл.28. Архангельск.

Опубликовано на сайте 11 февраля 2007 г.
Перепечатка запрещена.
Подготовлено к печати Е.Л.Лучинской (Зимонт).

Как я ехал в Архангельск, не помню. Но приезд туда помню очень хорошо. Был, если мне не изменяет память, конец марта. Архангельск встретил ясным солнечным зимним утром. В то время ж.-д. станция находилась на левом берегу реки – никаких мостов через Северную Двину не было. В город ехали в саночках. Резво бежала по льду реки некрупная, но, как видно, сильная лошадка. Картина была совершенно для меня необычной: широченная река, искрящийся на солнце снег и несколько десятков весело бегущих лошадей, запряженных в легкие сани. В каждых санях, кроме возницы, 2 - 3 пассажира, иногда 4. Впрочем, на извозчиках ехали не все – многие шли пешком, а расстояние было не маленьким, думаю, что не меньше 4 - 5 км.


Город тоже произвел необычное впечатление. Очень узкий, (3 - 4 улицы), зажатый между рекой и заболоченной кочковатой местностью, называемой "мхами", он протянулся на много километров вдоль реки. Особенно поразили меня дощатые тротуары, которых я до этого никогда нигде не видел. Тротуары оказались предательскими (в этом я убедился позже): наступая на конец доски, нельзя было быть уверенным, что ее противоположный конец не взлетит стремительно вверх, а нога не окажется между досками под тротуаром, где очень часто была вода или жидкая грязь.

Но, в общем, город мне понравился, был он довольно чистым и опрятным. Особенно хорошей была так называемая немецкая слобода, где до революции жили по преимуществу иностранцы, да и сейчас встречалось немало людей с норвежскими и немецкими фамилиями. Родом отсюда был и знаменитый полярный радист Кренкель – соратник Папанина.

В Архангельске, как ни в одном городе, который я знал до сих пор, чувствовался порт. У многочисленных городских причалов стояли десятки самых разнообразных судов, начиная от маленьких пригородных "Макарок" (от фамилии бывшего владельца, купца Макарова), кончая красой арктического флота, знаменитыми мощнейшими в мире ледоколами "Красин" (бывший "Святогор") и "Ленин", построенными в Англии во время Первой мировой войны по заказу русского правительства. Третий - самый старый ледокол такого класса "Ермак" - находился в Ленинграде. Здесь же постоянно появлялись пароходы, плавающие в Белом и Баренцевом морях, связывающих северные порты с Архангельском. Пароходы это были небольшие, но хорошо приспособленные к плаванью в суровых северных морях. Я прекрасно помню многие из них: пассажирские "Умба", "Пеша", "Чеша", ледокольные пароходы "Малыгин", "Седов", "Русанов" и прославленный своим переходом из Архангельска на Дальний Восток за одну навигацию в 1932 г. и многомильным дрейфом через Ледовитый океан "Сибиряков" (впоследствии погибший в неравном бою с немецким линкором), и романтическая 3-мачтовая парусно-паровая шхуна "Ломоносов", и многие, многие другие. На улицах все время встречались иностранные моряки, и слышалась разноязыкая речь.


Поселился я в самом центре города в небольшом деревянном двухэтажном доме на углу ул. Павлина Виноградова и Поморской, в квартире известного зубного врача Шнейвейса, в одной комнате со своим приятелем Мишей Пайкиным. Появились новые знакомые. Пытался я сдать экзамены, чтобы получить свидетельство радиста, но не дотянул до необходимых 85 знаков. Правда, радистов не хватало, и позже меня все-таки пригласили радистом в Севгосрыбтрест. А до этого я перебивался временными работами по направлению биржи труда. В общем, в 1929 году я работал счетоводом, матросом пригородного пароходства и даже репортером газеты "Правда Севера". В июле я оказался на Рыболовном Траулере РТ-37 "Палтус" в качестве радиста.

Это небольшое паровое судно грузоподъемностью около 150 т. Паровая машина тройного расширения мощностью 500 л/с, один трехтопочный шотландский котел, ход – 9 узлов (около 17 км/час). Команда – 24 человека: капитан, 2 штурмана, 2 тралмейстера, радист, боцман, 2 засольщика, кок, 8 матросов и нижняя команда ("духи" - ст. механик, 2-ой мех., машинист и 3 кочегара). Жили тесно. Отдельные каюты были только у капитана (под ходовым мостиком) и внизу очень маленькие у ст. штурмана и ст. механика. Мы со 2-ым штурманом помещались у входа с палубы в нижние помещения рядом с радиорубкой в относительно просторной 2-местной каюте, 2-ой механик, тралмейстеры и машинист спали в койках-нишах в маленькой кают-компании, остальная команда (15 человек) занимала носовой кубрик.

Я хорошо помню многих своих товарищ по "Палтусу", но забыл большинство имен. Помню только имена капитана Степана Егоровича Самкова (уже немолодого видавшего виды помора), 2-го штурмана Симы Истомина, пожилого засольщика дяди Васи и кочегара китайца Ван-Шена.

В большинстве, народ это был хороший, доброжелательный, честный, но, за редким исключением, подверженный зеленому змию. Совсем непьющими были только двое – ст. механик и Ван-Шен. К умеренно пьющим относились капитан, машинист, ст. тралмейстер и, кажется, 2-й механик. Пожалуй, все остальные страдали разными степенями самого настоящего алкоголизма. Многие попали в траловый флот после увольнения из Совторгфлота, как правило, за пьянку. К таким людям относились: и очень симпатичный человек и прекрасный моряк ст. штурман (который и в трезвом, и в пьяном виде оставался одинаково добродушным, веселым и общительным), и молодой Сима Истомин, с которым мы быстро сошлись и по-настоящему подружились (он был старше меня лет на 5), и многие другие. В море никто не пил. Здесь царил железный сухой закон, но зато на берегу во время коротких двух - трех дневных перерывов между 20 - 23 дневными рейсами шла повальная беспробудная пьянка, благо, что заработки были неплохими.

Когда я выходил в свой первый рейс, некому было отдать швартовы. В кубрике, в каютах, прямо на палубе валялись "трупы", как после нападения пиратов. Трезвыми были, кроме меня, только капитан, ст. механик и Ван-Шен, да еще 2-3 человека кое-как держались на ногах. Отойдя от стенки, бросили якорь на рейде, где простояли несколько часов в ожидании хотя бы частичного протрезвления.

В этот рейс произошел такой забавный случай: к отходу не явился один засольщик. Его прождали несколько часов (при этом надо было следить, чтобы никто спьяну не ушел с судна), а потом из резерва был взят другой засольщик и соответственно переоформлены судовые документы. Буквально за несколько секунд до отхода, когда уже был убран трап, с набережной спрыгнул на палубу вдребезги пьяный старый засольщик. Все попытки удалить его с траулера оказались тщетными: он ругался, брыкался и доказывал свое право идти в рейс. В конце концов, он забился в кубрик и уснул там богатырским сном. В результате, ушли с лишним человеком на борту.

Архангельск расположен довольно далеко от моря. Часа два или три шли по Двине, причем большую часть пути по ее узкому, но самому глубокому рукаву Маймаксе, на котором было в то время расположено большинство лесопильных заводов и экспортных лесобирж. У каждого лесозавода свой причал, на котором грузились лесом иностранные пароходы. Среди них изредка можно было увидеть и наш (отечественный). В то время в отличие от того, что мы видим сегодня (1), почти весь лес вывозился иностранцами. Своего лесовозного флота практически не было.

При выходе в Белое море, против контрольно-пограничного поста Чижовка, бросили якорь. Подошедший катер пограничников увез от нас притихшего и очень загрустившего засольщика.

Белое море встретило, несмотря на июль, пасмурной погодой. Серо-свинцовые тучи вверху, такое же море внизу. Мрачно, сыро, холодно. Как это было не похоже на лучезарное Азово-Черноморье, по которому я плавал за два года до этого как радист-практикант на старом "Феликсе Дзержинском" (бывш. "Граф Тотлебен"), вероятно, последнем морском "колёснике", который, по рассказам старых моряков, в 80-х годах прошлого века (2) бывал в дальних плаваньях и даже пересекал Атлантику.

В горле Белого моря стоял сплошной туман. Он был настолько густым, что, несмотря на более чем скромные размеры нашего кораблика, с капитанского мостика был еле виден его нос. Шли малым ходом, подавая через каждые 2-3 минуты протяжные гудки. Такие же гудки, то удаляющиеся, то приближающиеся, раздавались со всех сторон. С мостика не сходили капитан и старший штурман. На баке дежурили матросы. Было очень тревожно. На следующий день вышли в Баренцево море и между островом Колгуев и Каниным Носом начали промысел.

Основной обязанностью радиста было принимать сведения об уловах, которые передавались 3 или 4 раза в день всеми траулерами в порядке своих номеров. Главная информация заключалась в данных об улове: "Квадрат 1610; подъемы 1 - 1,5 тонны…" Номера квадратов сохранялись в секрете и время от времени менялись. Все они были нанесены на морскую карту Баренцева Моря, охватывая огромный район от норвежского Нордкапа на западе до Новой Земли на востоке.

Изучая сводку сообщений траулеров, капитан решал, продолжать ли лов здесь или уходить в другой квадрат. Такой переход в другое место часто был очень трудным. Дело в том, что, кроме наших траулеров, в Баренцевом Море плавало много рыболовных судов других стран: норвежских, финских, английских и др. Принадлежа разным владельцам, не склонным помогать друг другу, они не имели такой хорошей информации о рыбе, как мы. И вот часто какой-нибудь "иностранец" следовал подолгу за нашим траулером, надеясь попасть в хорошее место. А наша задача заключалась в том, чтобы уйти от него, что было сделать очень трудно в условиях бесконечного северного дня. Приходилось прибегать к всяческим уловкам: идти в ненужную сторону, опускать трал на месте, где заведомо нет рыбы, а потом, подняв его, уходить полным ходом, пользуясь тем, что преследователю на подъем трала требуется порядочное время.

Нередко в одном месте в пределах визуальной видимости собиралось до десятка траулеров; получался целый плавучий городок, и часто удавалось даже переговариваться, настолько близко сходились суда. Затесывались в такие "городки" и зарубежные траулеры.

Работа на траулерах была тяжелой. Когда хорошо шла рыба, вся верхняя команда делилась на 2 вахты, причем днем, как правило, работали обе вахты, а ночью – одна. Нижняя команда оставалась на трех вахтах, но днем свободные от вахт тоже работали на разделке рыбы. На разделке рыбы работали все, включая капитана. Не принимал участия в этой работе только кок – он целые дни хозяйничал в камбузе – ведь кормить людей надо было не только 3 раза днем, но и ночью. Спали 5 - 6 часов в сутки. Во время траления ходовая вахта состояла из трех человек: штурмана на мостике и механика и кочегара в машине.

Отдых наступал во время штормов – делать было тогда нечего, и все свободные от вахты отсыпались, убаюкиваемые огромными океанскими волнами.

Здесь мне хочется попробовать описать один из типичных дней нашего плавания, отличающийся от других только налетевшим штормом, который предоставил нам 2-х или 3-х дневный отдых, чему команда совсем не радовалась, т.к. терялся заработок, который был пропорционален количеству выловленной рыбы.

С утра ничто не предвещало никаких перемен, несмотря на полученное еще вчера по радио штормовое предупреждение. Было совсем тихо, и наше маленькое суденышко медленно ползло по безбрежным просторам моря, таща за собой на двух длинных стальных тросах-ваерах тяжелый трал. Говоря по правде, "безбрежность" была относительной. На юге у самой линии горизонта чуть-чуть просматривалась мутная, как в тумане, полоска земли – Канин Нос. Впрочем, чтобы увидеть ее, надо было подняться на ходовую рубку к главному компасу. С палубы и даже с капитанского мостика море действительно казалось безбрежным.

Рыба шла хорошо. Вся команда, кроме вахтенного штурмана на мостике да механика и кочегара в машинном отделении, работала на разделке. На палубе были установлены три обитых оцинкованным железом щита-стола, опирающихся одним концом на планширь фальшборта. У каждого стола работало человек по шесть. Один пикой с искривленным наконечником бросал еще живую рыбу на стол, один или двое отрубали тяжелыми ножами головы, остальные – разрезом вдоль спинного плавника распластывали туловище и вычищали внутренности, которые тут же, за исключением тресковой печени, летели за борт. Тресковая печень сбрасывалась в большие плетеные корзины с двумя ручками, наподобие распространенных в былые времена бельевых, и, по мере наполнения, переносилась на корму к примитивной установке для вытапливания рыбьего жира, который тут же разливался по укрепленным рядом железным бочкам. Разделанная рыба перебрасывалась в трюм, где два засольщика укладывали ее рядами (мясом вверх) в небольших отсеках, называемых чердаками, и пересыпали слоями соли.

Каждые два часа с морского дна поднимался трал, и по скользкой мокрой палубе живым потоком "растекались" дары моря. Вес одного "подъема" иногда превышал две тонны. Из всего улова промысловое значение для нас имели только треска, пикша, зубатка пятнистая, палтус и морской окунь. Все остальное выбрасывалось. За борт летели и изумительно красивые морские звезды, и колючие морские ежи, и очень хищные с подобием крыльев на боках скаты, и, нечастые пленники трала, малоподвижные северные акулы, и другие многочисленные считающиеся несъедобными обитатели морских глубин. А вокруг траулера с несмолкаемыми криками летали и плавали тысячи северных чаек-глупышей, жадно хватающие все, что попадало обратно в море. Иногда такой глупыш по неловкости оказывался на палубе и сразу заболевал морской болезнью. Очистив желудок (или зоб), он начинал с воплями носиться по палубе, спасаясь от людей. Взлететь глупыш может только с воды или прыгнув вниз с какого-нибудь возвышенного места. В конце концов, он догадывался вскочить на планширь и, спрыгнув с него, улететь.

Ярко светило солнце. Над невысокой трубой весело клубился дым, медленно тая в прозрачном воздухе. Никогда не успокаивающаяся в океане зыбь плавно поднимала и опускала маленькое суденышко, как бы баюкая его на своей широкой груди. Будучи полностью увлечен совершенно новой для меня работой – разделкой рыбы, я, тем не менее, внезапно почувствовал какое-то изменение в окружающем меня мире. Люди вокруг работали быстро и сосредоточенно.

- Степан Егорович! – раздался из трюма глуховатый голос старшего засольщика дяди Васи. - Совсем рыбой завалили! Давайте кого-нибудь на подмогу.
- Молодцы, ребята! – усмехнулся стоящий вместе со всеми на разделке рыбы наш капитан Степан Егорович. - А ну нажмем – может, еще пару подъемов успеем сделать.

Один из матросов перебрался в трюм на помощь засольщикам. Я поднял голову и подумал, осматривая спокойное море и безоблачное небо: "Почему только еще пару подъемов?" И тут я понял что изменилось: исчезли чайки! Я вспомнил двустишие из старинной английской метеорологии в стихах, переведенной на русский язык очень интересным человеком, капитаном дальнего плавания Дмитрием Афанасьевичем Лухмановым:

Чайки, коль к берегу держат свой путь,
Ветер здоровый теперь будет дуть.

Здесь мне хочется привести другие запомнившиеся мне места из этого очень интересного произведения:

Чайка ходит по песку - моряку сулит тоску
И пока не влезет в воду - штормовую жди погоду.

Коль резок контур облаков, ко встрече с ветром будь готов,
А коль их контуры мягки, тогда все ветры далеки.

При низком барометре первый подъем -
Ветров здоровых бесспорно мы ждем.

Стрелка скачет вверх и вниз, то погоды лишь каприз.
Если медленно движенье, жди надолго измененья.

Солнце красно поутру –
Моряку не по нутру.

Если солнце село в тучу,
Берегись - получишь бучу.

Если солнце село в воду,
Жди хорошую погоду.

Волнение усилилось. Качка делалась заметнее. Теперь, продолжая работать ножом, я старался внимательно следить за всем окружающим. Прошло около часа (впрочем, может быть, и больше), задул слабый ветерок, а вслед за ним из-за горизонта начала выползать большая серо-синяя туча. Волнение продолжало усиливаться. Солнце еще заливало своими лучами и море, и наш одинокий кораблик, но все кругом изменилось: стало мрачным, зловещим.

- Поднимай трал, - негромко скомандовал Степан Егорович, снимая кожаные рукавицы и направляясь к трапу, ведущему на мостик. – Боцман, все лишнее с палубы убрать, люк задраить.

Весело застучала большая паровая лебедка, наматывая на барабаны толстые стальные канаты-ваера. Матросы начали молча закреплять все, что было нельзя убрать с палубы, заделывать люк рыбного трюма. Все делалось быстро, но спокойно без суеты и торопливости. Трудность подъема трала при значительном волнении заключается в том, что, поднимая трал, судно должно встать лагом к волне. У нас были случаи, когда при подъеме трала судно так раскачивалось, что казалось, что мачты вот-вот достанут до воды. К тому времени, когда полупустой мешок трала повис над палубой, клубящиеся тучи закрыли почти половину неба. Перед нами, как разведчики, неслись три или четыре обрывка более светлых растрепанных облачков. Ветер внезапно стих. Траулер начал медленно разворачиваться в сторону надвигающейся тучи. Я поднялся на мостик и вошел в штурманскую рубку, расположенную за рулевой и соединенную с ней дверью. Отсюда все было прекрасно видно, и я никому не мешал.

Впереди на поверхности воды появилась четкая, быстро приближающаяся беловатая полоса. Стало холоднее. Внезапно тишину прорезал звенящий свист и вслед за ним налетел шквал. "Палтус" слегка клюнул носом, а в следующий момент на палубу вкатилась первая настоящая волна. Следующую волну судно пропустило под себя, приняв на палубу только тучу соленых брызг. Картина становилась величественной: высота волн увеличивалась, и вот уже бесконечными рядами катились нам навстречу высокие и длинные океанские волны, кое-где украшенные белыми пенящимися гребнями. Траулер медленно, как бы с трудом, поднимался по пологому склону, лениво переваливался через вершину и весело мчался вниз в огромную яму между двумя волнами, окуная в самом низу свой нос глубоко в воду и принимая на себя очередную порцию холодных соленых брызг. Тучи проглотили солнце и затянули все небо. Стало темно, мрачно, красиво и немного жутко. Палуба то резко поднималась, как пол скоростного лифта, то начинала проваливаться, уходя из-под ног, и в животе в это время появлялся щекочущий холодок. Некоторые волны вкатывались на палубу и разбивались о надстройки, люки, мачты, лебедки и другие конструкции и устройства, расположенные на палубе, пенящимся потоком устремлялись на корму, постепенно выливаясь обратно в море через бортовые отверстия называемые портами и шпигатами.

Ходить по судну во время шторма нелегко. Чтобы добраться из штурманской рубки до моей каюты и радиорубки надо было сперва выйти на мостик, крепко держа дверь, чтобы ее не вырвало из рук ветром, затем, цепляясь за поручни, спуститься на мокрую, то и дело заливаемую водой палубу, и, наконец, перебирая руками туго натянутый вдоль всего судна пеньковый леер толщиной в палец, преодолеть несколько метров, отделяющих трап мостика от входа в кормовую надстройку, расположенную сразу за кожухом машинного отделения.

Обедать во время шторма тоже непросто. На стол укладывается специальная решетка из тоненьких досочек, образующих гнезда-ячейки. В каждое такое гнездо ставится тарелка. Надо научиться очень ловко маневрировать поварешкой, чтобы суп из кастрюли попал в тарелку, а не в какое-нибудь другое самое неожиданное место. Нужна сноровка и для того, чтобы каждый раз попадать ложкой в рот, но. надо сказать, вся эта техника осваивается довольно быстро. Зато как хорошо спать во время шторма: качаешься, как ребенок в колыбели, проснешься, встанешь, примешь сводку, передашь свою (и, если есть, радиограммы), и опять спать.

В Баренцевом море я пережил только один серьезный шторм (говорят, доходило до 11 баллов). Через пару дней, несмотря на еще довольно большие волны, мы уже продолжали траление и разделку рыбы. По сравнению со штормом на Азовском море, шторм в океане переносится спокойнее: нет "толчеи" – крутых и коротких волн, типичных для Азовского моря. И, хотя они несравненно меньше океанских, но причиняют гораздо больше неудобств.

После трехнедельного плавания с набитым соленой рыбой трюмом мы пошли в Мурманск, где простояли дня три, разгружая рыбу и готовясь к новому рейсу. К входу в Кольский залив подходили утром. Подернутые легкой дымкой серые скалы Мурманского берега, серое холодное море, серое небо были удивительно красивы, какой-то своеобразной дикой и мрачной красотой. Люди приводили себя в порядок, чистились и брились, расположившись прямо на палубе. Обогнув остров Кильдин, вошли в узкий длинный залив со скалистыми берегами (примерно такими я представлял себе норвежские фиорды) и через несколько часов подошли к причалу Мурманской тралбазы.

На Кильдине мне быть не пришлось. Все побывавшие там говорили о нем, как об очень интересном месте. Жили кильдинцы зажиточно, занимаясь, главным образом, рыболовством, имели свои парусно-моторные ёлы (иолы), а некоторые и настоящие норвежские боты. Почти все население острова были потомками одной норвежской семьи по фамилии Эриксон, приплывшей некогда сюда из Норвегии. Сыновья женились на русских поморках и, как правило, оставались на острове. Дочери выходили замуж тоже за поморов. К XX веку примерно половина жителей острова носила фамилию Эриксонов, а другая – разные русские фамилии. По рассказам, жили островитяне дружно и, как я уже говорил, зажиточно.

В Мурманске команда пьянствовала. Город был очень маленький, состоящий из одно- и двухэтажных деревянных домов, преимущественно бараков. В одном из таких бараков был кинотеатр. У самого залива возле порта располагался так называемый "Шанхай": скопище маленьких примитивных домиков, тесно лепящихся друг к другу. Здесь жило много китайцев и всякого люда неопределенных занятий. Вообще, место это считалось подозрительным и вечерами туда заходить избегали. В центре города помещался единственный, насколько я помню, каменный трехэтажный дом "Муркомаг". Два нижних этажа его занимал продовольственный и промтоварный магазин, а верхний – ресторан. В первый же вечер мы с Симой Истоминым оказались в этом ресторане. После однообразного, в основном, рыбного меню на траулере все казалось ужасно вкусным. За соседним столиком оказался и наш капитан с какими-то солидными моряками. Пили там очень умеренно и вели какую-то спокойную тихую беседу. В самом начале вечера выключилось электричество и на всех столах зажгли свечи, в колеблющемся свете которых вокруг столиков бродили какие-то казавшиеся подозрительными личности, подвыпившие девицы. Временами появлялся кто-нибудь с нашего траулера или знакомые Симы или кого-нибудь другого (за нашим столиком сидел еще кто-то из нашей команды). Все было для меня совершенно необычным, казалось, что я сижу в портовом притоне из какого-то приключенческого романа. Дорогой читатель! Не забывай, что я был романтиком и воспринимал все в соответствующем свете.

В ресторане мы с Симой выпили немного и сравнительно рано ушли домой, захватив предварительно на всякий случай две четвертинки водки. Едва мы расположились в своей каюте, намереваясь отдохнуть, как дверь открылась, и вошел старший штурман. В руке у него была бутылка водки, и он, как видно, искал компанию. Вслед за ним появился второй механик, позже подошли боцман и дядя Вася. У всех, конечно, было горючее. И вот тут началась настоящая пьянка. Закуски почти не было, и это, как видно, никого особенно не волновало. Посредине каюты поставили ведро с водой, в котором плавал ковш с длинной ручкой, что с точки зрения собутыльников вполне заменяло закуску. Вступительное слово произнес старший штурман – я его помню дословно: "Дерзнем же по одной, иже и монаси в монастыре приемлют по лампадке сантифариту". Что такое "сантифарит" я так узнать и не сумел, а вот "дерзали" все великолепно. Выпьют водки, запьют водой и требуют, чтобы я спел "Ты жива еще моя старушка". И я пел. Пил я мало (кое-что даже пришлось выплеснуть прямо в постель, чтобы не упиться), а пел много. Слушали, вздыхали, хвалили - боцман и дядя Вася, расчувствовавшись, плакали - и снова пили, и меня уговаривали выпить, и просили петь. И я снова пел, сидя на своей койке с ногами, т.к. в каюте повернуться было негде.

Проснулся я уже днем и вышел в город. Голова была немного тяжелой, но не сильно. Первое что я увидел, был ледокол "Сибиряков". Через 15 минут я уже сидел в каюте Миши Пайкина, а через час мы с ним и вторым механиком "Сибирякова" обедали в том же единственном в Мурманске ресторане, который при свете дня совершенно не был похож на вчерашний "притон".

Пообедав и очень умеренно выпив, мы пошли побродить по городу и, в конце концов, зашли в кино. Во время сеанса наш механик уснул. Он не был особенно пьяным (хотя выпил больше нас), но перед этим он отстоял в море собачью вахту (с 12 ч. ночи до 4 ч. утра), а потом по приходе в порт занимался какими-то ремонтами и ни на минуту не сомкнул глаз. В конце сеанса один из соседей начал возмущаться: "Дома надо спать, а не в кино!" Наш "герой", проснувшись, что-то ответил, поднялся шум, кругом зашикали. Появился милиционер и, как только кончился сеанс, нас всех троих повели в милицию. Это был мой первый и последний "привод". Вечер был прохладный, дорога до отделения оказалась довольно длинной, к тому же по дороге нас передали другому милиционеру. Короче говоря, в милицию мы явились вполне трезвыми и сумели вполне членораздельно все объяснить дежурному. Через 15 минут мы бодро шагали в порт, а еще через сутки "Палтус" уже плыл вдоль мрачных скал мурманского берега.

Мой второй рейс на "Палтусе" окончился печально. Через две с небольшим недели после выхода из Мурманска неожиданно скоропостижно умер дядя Вася. Было искренне жалко этого очень доброго, приветливого и, как видно, действительно очень хорошего человека, но, увы, горького пьяницу. Труп завернули в брезент, положили на ростры и пошли в Архангельск. О случившемся я тут же радировал в Совгосрыбтрест. В Архангельск мы пришли с приспущенным кормовым флагом и, бросив якорь на рейде, подняли желтый карантинный флаг. На катере подошло портовое начальство и врачи. Тело увезли, а нас несколько часов продержали на рейде прежде, чем разрешить подойти к стенке и сойти на берег.

Свой третий и последний рейс я помню хуже, чем предыдущие. Был уже сентябрь. Ночи стали темными. Много часов проводил я на мостике с Симой. Каких только разговоров мы не вели. Хороший он был парень, но водка его губила и, вероятно, в конце концов, погубила окончательно. В этот рейс на небе несколько раз появлялось северное сияние (я его видел тогда впервые), но какое-то бледное и робкое. Как это ни странно, но, прожив три года на Севере, я ни разу не видел настоящего яркого Северного сияния. Зато лет через пятнадцать, году в 1947-ом или 48-ом, я увидел прекрасное Северное сияние в средней полосе, километрах в 30 к северу от Моршанска. Картина была великолепной. Более половины ночного неба заливал розовый, переливающийся, меняющий оттенки и яркость свет. Долго (вероятно более часа) наблюдал я за этим интереснейшим явлением.

К концу моего плавания на траулере немного улучшилась моя способность принимать на слух и, возможно, что я, в конце концов, сумел бы достичь заветных 85 - 90 знаков в минуту. Но, к сожалению, а, скорее всего, что к счастью, этого не произошло. Помешало увлечение морем и кораблями. Все свободное время я проводил на мостике, любуясь морем, своим весьма неказистым суденышком и другими траулерами, часто оказывавшимися в пределах нашей видимости.

В любви к морю я был не одинок. Очень многие люди любили его всю жизнь беззаветной и часто бескорыстной любовью. Многие – одновременно любили и ненавидели. Я знал моряков, которые уходили на берег с твердым намерением никогда больше не ступать ногой на корабельную палубу, но далеко не все из них выполняли это свое намерение.

Не всем людям удавалось выразить словами свою любовь к морю. Мне кажется, что это блестяще сделал Дмитрий Афанасьевич Лухманов, о котором я уже упоминал. Мне довелось встретиться с ним в 1927 году, когда я учился на радиокурсах. Он был в то время начальником Ленинградского Морского техникума. Это был человек интереснейшей судьбы. Сын довольно известной в XIX веке писательницы Лухмановой он, не окончив московскую военную гимназию, в 1882 г. уехал в Керчь, где поступил в Мореходное училище. Затем он плавал матросом, сперва на наших судах, а потом за границей на парусниках, в том числе, на одном из последних клиперов - вершине парусного судостроения. Вернувшись в Россию, он много лет плавал штурманом, а потом капитаном на ряде пароходов и учебном парусном фрегате "Великая княгиня Мария Николаевна", пока не был назначен начальником Ленинградского Морского техникума.

Свой последний рейс он в качестве капитана совершил на 4-мачтовом парусном барке "Товарищ" (бывший английский "Лоурестон") в 1926 году, который он прекрасно описал в своей книге "Под парусами через океан". Вместо предисловия в этой книге было помещено его стихотворение, которое мне настолько понравилось, что я его сразу запомнил и воспроизвожу здесь по памяти:


Я видал изумрудную даль Дарданелл
И сапфирные волны в пассатах,
Я видал, как кровавым рубином горел
Океан при полярных закатах.

Я видал бирюзовый калькуттский лиман,
И агат черной бездны у Горна,
И опаловый полупрозрачный туман
Над лиловым заливом Ливорно.

Я видал океан истомленный жарой
И охваченный сонною негой,
Я видал его хмуро-холодным порой,
Засыпаемым хлопьями снега.

Я видал его в страшные бури и в штиль,
Днем и ночью, зимою и летом;
Нас связали с ним сказки исплаванных миль,
Океан меня сделал поэтом.


И покуда живу, и покуда дышу,
Океанский простор не забуду.
Его вкус, его запах я в сердце ношу,
Он со мною всегда и повсюду.

Можно ли лучше выразить словами свою беспредельную любовь к океану? Во всяком случае, мне лучшего встретить не удалось. Вот с такими настроениями, я беззаботно, не думая о будущем, плавал на своем маленьком суденышке.

Дмитрия Афанасьевича я хорошо запомнил. Это был широкоплечий человек небольшого роста, с крупными чертами лица и умным проницательным взглядом. Его любили, уважали и боялись. Он требовал безупречной дисциплины, порядка и аккуратности. У меня есть его книга "Под парусами". Это, по сути говоря, автобиография. Книга неплохо иллюстрирована и особенно хорош сам Дмитрий Афанасьевич, изображенный на палубе парусного корабля. Очень похож.

Во время моего первого рейса у нас вышел из строя передатчик. Принимать радиограммы я мог, а вот нас в эфире потеряли. Произошло это недалеко от Канина Носа, и было принято решение добраться до расположенной на нем радиостанции. Бросили якорь примерно в миле от берега. Подходить ближе было опасно: море в этом месте изобиловало подводными камнями и лудами – каменистыми мелями. Спустили шлюпку, бросили в нее несколько хороших еще живых рыбин для работников радиостанции, и вот уже - четыре дюжих матроса на веслах, старший штурман на руле и я в качестве пассажира с пачкой радиограмм в кармане.

Океан (а Баренцево море – это просто название этой части Северного Ледовитого океана) никогда не бывает совсем спокойным, даже при полном штиле, и, несмотря на тихую погоду (дул слабенький бриз с моря) шлюпку то поднимало, то опускало на пологой мертвой зыби, что ощущалось гораздо сильнее, чем на траулере. А у берега грохотал прибой. Чем ближе к берегу, тем мрачнее он казался. Темная отвесная каменная стена высотою, вероятно, около 20 метров, узкая полоска пляжа (если это можно назвать пляжем), усеянного камнями самой разнообразной величины, кое-где расселины, заполненные снегом, несмотря на конец июля. Прибойные волны, украшенные пенистыми гребнями, с шумом накатываются на пляж.

Момент высадки на берег мне сейчас описать очень трудно. Вся операция заняла считанные секунды, а нервы были так напряжены (ведь это был первый и последний в моей жизни случай такой высадки на берег), что я запомнил только, что после того, как мы оказались в зоне прибоя, гребцы навалились на весла, и наша довольна тяжелая морская шлюпка, как перышко, понеслась на гребне очередной волны прямо на каменную стену. Потом все выскочили из шлюпки и вытащили ее на такое место, куда не доставали волны. Ощущение было очень сильное.

Поднявшись по одной из расселин вверх, причем я в одном месте провалился в рыхлый, мокрый снег так, что набрал его в высокий сапог, мы оказались в тундре. Пейзаж внезапно резко изменился. Представьте себе совершенно ровный изумрудно-зеленый луг, усыпанный тысячами цветов, и на лугу десятка четыре оленей, мирно пасущихся под лучами яркого, хотя и не очень жаркого солнца. До радиостанции расположенной на самом кончике мыса было с полкилометра, и мы отправились туда, не отказав себе в удовольствии погладить этих очень симпатичных, ласковых и добродушных животных. Особенно прелестными были маленькие оленята. Их матери спокойно смотрели на нас, не проявляя никакого беспокойства, когда мы брали их на руки.

Передав все радиограммы и получив необходимые указания от тралбазы (все это заняло менее часа), мы отправились в обратный путь. Подтащив шлюпку ближе к воде, дождались большой волны (той, что называется "девятым валом"), приподнявшей шлюпку, и тогда, дружно пробежав с ней следом за уходящей волной (важно было не отстать, чтобы шлюпка была все время на плаву), вскочили в нее и сразу навалились на весла. Две-три следующих волны сильно тряхнули нас, обдавая тысячами брызг, а через несколько минут мы уже спокойно плыли по совершенно тихому морю, плавно поднимаясь и опускаясь на его широкой груди.

Высадка подобного рода возможна только при очень тихой погоде, так как даже при сравнительно небольшом ветре прибойные волны перекатываются через весь пляж и бьются о береговые скалы. Горе тогда моряку, оказавшемуся на неуправляемом судне у этого мрачного берега. Одна надежда на якорь: удержит – спасен, не удержит – спасения нет. Недаром якорь считается символом надежды. На всю жизнь осталась у меня в памяти эта высадка на берег, впрочем, как и все это замечательное плавание.


Осенью "Палтус" встал на ремонт в знаменитой архангельской Соломбале, а я опять оказался на берегу без работы. На морском жаргоне такой безработный моряк – бичкомер. Про безработного говорят: "сидит на бичу". Это, надо думать, от английских слов beach и to come. Зиму я кое-как перебился на разных временных работах (один раз получал даже пособие по безработице)(3), надеясь, что с началом навигации я снова сумею попасть в траловый флот, и решив взяться за ум и серьезно подготовиться в следующую навигацию к сдаче экзаменов на радиста.

Но жизнь готовила мне другое. В феврале 1930 года мне предложили работу хронометражиста на Северной Опытной Станции Всесоюзного научно-исследовательского института древесины (его потом, кажется, переименовали в Институт Лесного Хозяйства и Лесной промышленности). В то время там велась большая работа по разработке нормативных материалов на лесозаготовках и сплаве. Жизнь моя резко переменилась. Я оказался в совершенно мне незнакомой новой среде, в окружении совершенно других, часто высококультурных людей.
---------------------------------------------
1) Написано в 80-е годы 20 века
2) Имеется в виду 19-го
3) Писалось в советское время, когда не было безработицы и, соответственно, пособий по безработице (Е.Л.З.-Л.)