Л.Д.Зимонт (1909-1986). Мемуары. Гл.29. Северная Опытная Станция

Опубликовано на сайте 21 февраля 2007 г.
Перепечатка запрещена.
Подготовлено к печати Е.Л.Лучинской (Зимонт).

Северный лес меня очаровал. Маленький, рубленный из совсем еще свежих бревен и брусьев, поселок Северной опытной станции(1) (попросту СОС) находился на берегу кристально-чистой реки Емцы (левобережный приток Северной Двины) в 22 км от железнодорожной станции того же названия. Вокруг нее на десятки и сотни километров раскинулись великолепные, преимущественно сосновые и еловые леса. Большая часть местного сельского населения зимой занималась лесозаготовками, а весной и, частично летом, сплавом. Начиналось мощное наступление на лес. Миллионы кубометров леса зимой вывозились к бесчисленным малым рекам, а весной сплавлялись по ним к большим судоходным. Здесь задержанный на запонях(2) лес сплачивался в плоты и дальше буксировался пароходами в Архангельск на лесозаводы и лесобиржи. В Архангельске лес пилился на доски, перерабатывался в рудничную стойку(3), пропсы(4), балансы(5), а затем грузился на иностранные пароходы-лесовозы (своих тогда почти не было) и отправлялся за границу. Тогда это был, чуть ли не единственный, источник иностранной валюты.


Новая работа мне понравилась. Сперва я попал в группу из 4-х человек (руководитель и 3 хронометражиста), которая была послана в самую глушь, на реку Мехреньгу, километров за 80-90 от станции. Центр района – большое село Церковническое, состоящее из целой группы разбросанных по широкому ополью деревень (местные жители называли это волостью). От Церковнического мы проехали еще километров 25, большей частью лесом, и оказались в местности, которая называлась Дормидонтова изба. Таких "изб" в округе было несколько: Горимкова изба, Баскова изба - названные по имени их владельцев, стародавних лесорубов. Сейчас на месте избы Дормидонта стояли 2 или 3 небольших барака, в которых жило несколько семей лесорубов. Жили они здесь со своими лошадьми, на которых вывозили лес к берегу реки, по которой его должны были сплавлять весной. Поселились мы вместе с лесорубами, заняв целую нару. Работали в лесу от зари до зари. На лесосеку выходили затемно, возвращались тоже в темноте. Горячее ели утром и вечером, а днем, на ходу, съедали взятый из дома кусок хлеба с чем-нибудь, а то и так просто, без всего.

Работали лесорубы небольшими группами. Слово "бригада" тогда еще распространено не было. К каждой паре лесорубов прикреплялся хронометражист и в течение всего дня вел учет их работы, для чего в специальной ведомости отмечался конец каждой операции: переход к новому дереву, отаптывание снега, подруб, спиливание, обрубка сучьев, раскряжовка, отдых и т.д. Вечером в бараке ведомости обрабатывались и определялись затраты времени. Это называлось фотография рабочего дня.

Здесь я познакомился с жизнью и бытом северного, тогда еще неколхозного, крестьянства. По сравнению со средней полосой крестьяне здесь жили зажиточнее и держались как–то по-другому, не прибедняясь, с чем нередко приходилось сталкиваться в других местах. Но многие, особенно женщины, никогда не видели поезда, до железной дороги было от Церковнического километров 80. В этот и следующий год мне пришлось немало поездить по северным лесам. До сих пор помню названия многих деревень и поселков, в которых пришлось побывать: Емца, Кочмас, Сельцо, Емецк, Плесецкая, Обозерская и многие другие.

Перед началом интенсивного снеготаяния мы вернулись на СОС, и здесь я работал на лесоповале в районе станции с применением моторных пил и тракторов для трелевки леса. Вся механизация была зарубежной, за исключением одного гусеничного трактора "Коммунар". Был у нас на станции и автомобиль типа пикап фирмы Бенц 1908 г. Однажды вечером мне пришлось ехать на нем, кажется, в Кочмас. Впереди был привязан веревкой керосиновый фонарь "Летучая мышь", тускло освещавший несколько метров дороги. И все же мы ехали, пугая встречных лошадей. На этом автомобиле к нам однажды привезли с железнодорожной станции американского инженера Джемса Хоуэлла, представителя фирмы "Катерпиллер". Он объезжал в нашей стране все места, где работали трактора этой фирмы. Представляю, как его позабавил этот моторный монстр. Но довезли его благополучно: показали трактор, накормили парадным обедом и увезли обратно.

Штат Северной Опытной Станции был небольшим. Вероятно, десятка полтора людей с высшим образованием, как правило научных сотрудников, и чуть больше среднего и младшего технического персонала: техников, хронометражистов, таксаторов, лесоустроителей и т.п. Возможно, что я несколько преуменьшаю эти цифры, пожалуй, одних хронометражистов было около 15-ти. Кроме того, в штате состояли трактористы, механизаторы, механики, конюхи, возчики, сплавщики и т.п.

Жили почти все хронометражисты в одной трехкомнатной квартире, превращенной в общежитие. Жили, как правило, дружно. Были мы все примерно одного возраста (18-22 года), и большинство из нас собирались поступать в только что организованный Архангельский лесотехнический институт. Этим желанием в какой-то мере заразили и меня. И я серьезно начал подумывать о транспортном факультете АЛТИ, на котором была и воднотранспортная специальность (к воде меня все равно тянуло). Среди хронометражистов были люди самые разные. Были дети интеллигентных родителей, зарабатывающие себе трудовой стаж, без чего тогда попасть в ВУЗ было почти невозможно, были дети кулаков и прочих так называемых "нетрудовых элементов". По фамилии я помню немногих: Коля Лепикин, Дудоладов, Рева; а вот в лицо узнал бы, кажется, всех.


В общежитии издавали мы свою стенную газеты, которую называли "Секунда". Ответственным редактором был избран я, а техническим (оформление) – очень симпатичный мальчик ни имени, ни фамилии которого я не помню. Сохранилась наша с ним фотография на фоне газеты. Есть у меня фотографии и некоторых других работников станции.

Питались мы все в столовой. Кормили плохо: какие-то жидкие супчики или пустые щи, а на второе чаще всего соленая треска с пшенной кашей. Зато было изобилие горчицы и какао. Впрочем, плохо кормили тогда (да и только ли тогда!) везде. И когда во время экспериментальных работ с применением моторных пил, механизированной трелевки леса и новых методов организации работ нас кормили на лесосеке густым супом из мясных консервов и той же, что в столовой, пшенной кашей, но тоже с мясной тушенкой, нам это казалось необыкновенно вкусным.

Директором станции был ученый лесовод латыш Шмидре. Он производил впечатление культурного и порядочного человека, говорил мало, и я с ним сталкивался только раза два по сугубо служебным вопросам. Очень добрые отношения сложились у меня со старшим научным сотрудником станции Дамбергом (6). Ему тогда было уже за 60. К всеобщему глубокому сожалению, он месяцев через пять после нашего с ним знакомства умер, и был похоронен на красивом высоком берегу реки Емцы среди величественных сосен.

Человек это был чрезвычайно интересный. В молодости он работал лесничим в Прибалтике, затем оказался в средней России и в 20-х годах попал в институт древесины. Я часто заходил к нему вечерами, и мы вели неторопливые и очень интересные (для меня во всяком случае) беседы. В душе он был поэтом и любил лес нежной поэтической любовью. Он показал мне написанную им пьесу в стихах и изданную до революции отдельной книжкой. В этой пьесе молодой лесничий встречает прекрасную лесную нимфу – дриаду. Она ему рассказывает о тайнах леса, о его обитателях, о вечной непреходящей красоте. А он жалуется на то, что жизнь заставляет его уничтожать эту красоту, рубить лес, продавать его, считать барыши и заниматься не столько уходом за лесом, за этой вечной красотой, сколько счетоводством и бухгалтерией. Был Дамберг (имя у него было какое-то немецкое) человеком худощавым, высокого роста, с аккуратно подстриженной седой бородкой, с детскими светло-голубыми выцветшими глазами. Ходил он в дореволюционной форменной фуражке лесного ведомства и длинном, висевшим, как на вешалке, пальто из какого-то очень легкого материала.

Жена его, маленькая худенькая немочка, приветливая, восторженная, как видно влюбленная (что не мешало ей нежно, заботливо и любовно относиться к мужу) в некоего Альбрехта, довольно видного члена немецкой компартии, жившего в Москве в эмиграции и приезжавшего по каким-то делам на нашу станцию. Я его не видел. Говорили, что это был высокий красивый человек, атлетического сложения, веселый и никогда не унывающий.

Запомнил я заместителя директора станции по хозяйственным вопросам. Это был пожилой человек, довольно полный, небольшого роста, с седоватой бородкой клинышком и лысиной на макушке (впрочем, в части лысины у меня почему-то закрадывается сомнение). Был он хорошим добрым человеком, местным жителем, бывшим партизаном, но как говорили, немного "тронувшимся". Его выступления на собраниях начинались спокойным тоном, потом он постепенно начинал возбуждаться, переходил на крикливый тон, начинал говорить не по существу вопроса и почти каждое свое выступление кончал сакраментальной фразой: "Мы, советская власть, не позволим!" Затем он садился и сразу превращался в тихого, приветливого старичка.

Работал на станции еще один интересный человек. Довольно молодой, веселый, очень энергичный, с красивой рыжей шевелюрой. Он был одним из троцкистов в нашей партийной организации. Причем, вероятно, одним из наиболее активных и последовательных троцкистов. Я помню, как в заключение какого-то горячего спора он сказал: "Ну, знаете, я - троцкист и никак с этим согласиться не могу". Куда он делся в ближайшую пару лет? Если не сумел попасть за границу (хотя тогда это было сделать уже очень трудно), то, скорее всего, кончил свою жизнь в лагерях. Да и, вообще, чем кончили свою жизнь все эти люди – я имею в виду руководящих работников и представителей, как правило, старой интеллигенции (научных сотрудников)? Большинство, вероятно, там же, но попав туда несколько позже.

"Подружились" мы и с пожилым врачом, единственным в нашем поселке. Он командовал в маленькой поликлинике, построенной на краю поселка, над обрывом к реке. Там же он, кажется, и жил. Дел у него было мало, и он всегда был рад хорошему собеседнику, а, вернее, слушателю. Поговорить доктор любил. Немало еще интересных людей встретил я на Северной Опытной Станции, но обо всех не расскажешь, да всех и не упомнишь.

Здесь первый раз в жизни я проехал верхом на лошади 22 км от железнодорожной станции. Дело было так. Вернувшись поздно вечером из Архангельска, я лег спать в нашей "заезжей" в пристанционном поселке. Утром выяснилось, что на конюшне 2 лошади: одна в повозке с ездовым, а другая под седлом. В повозке была должна ехать чья-то семья, тоже ночевавшая в "заезжей", а верховую лошадь предложили мне. Ехать собрались сразу после утреннего чая. Повозка уехала вперед, а мне еще предстояло решить задачу, как влезть на своего коня, не насмешив весь поселок. К счастью, лошадь оказалась очень спокойной, и я, встав ногой на лавочку, без труда уселся в седло. Попробовал ехать рысью (лошадь домой бежала охотно) и сразу за околицей догнал повозку с моими попутчиками. Увидев меня, ездовой тоже пустил лошадь рысью. Но меня хватило, буквально, на несколько минут. Это оказалось такой мукой! Только много лет спустя, когда мне пришлось ездить верхом по сибирской тайге, я научился ездить рысью так, чтобы не отбивать себе собственную (виноват) заднюю часть и все внутренности. Для лошади это тоже тяжелое испытание, когда всадник болтается на ее спине наподобие мешка с мукой. Короче говоря, мы очень быстро, к взаимному удовольствию, перешли на езду шагом и не изменяли этого аллюра до самой родной конюшни. Повозку мы очень скоро потеряли из виду и ехали по лесу в полном одиночестве, затратив на всю дорогу около четырех часов. В лесу было великолепно. Дорога шла все время по довольно широкой просеке. Летом по ней ездили только на лошадях, а зимой пользовались и тракторами с широкими лесовозными санями. Все путешествие прошло вполне благополучно, если не считать двух небольших происшествий. Первое произошло, примерно, на половине пути: внезапно лошадь чего-то испугалась, начала храпеть, прижимаясь к правому краю просеки и настороженно поворачивая голову налево, как бы всматриваясь в одну точку. Раза два она останавливалась, а потом внезапно перешла на очень веселую рысь, сбиваясь раза два даже на галоп. Не буду греха таить, я тоже испугался, тем более, что утром нам рассказали, что накануне в лесу видели медведицу с двумя медвежатами. Передо мной стояла одна задача – не вывалиться из седла, и, надо сказать, решил я ее вполне успешно. Проехали мы так с полкилометра, а потом опять перешли на спокойный неторопливый шаг. Второе происшествие заключалось в том, что я, доставая папиросу, уронил портсигар. Пришлось спешиваться и, что мне казалось самым трудным, залезать обратно на лошадь. Впрочем, это на практике оказалось гораздо проще, и я очутился в седле без всяких подсобных приспособлений.

Два раза (один раз до этой верховой поездки, другой после) прошел я этот путь пешком. Особенно запомнилось мне первое такое пешее путешествие. Дело было ранней весной. В лесу еще лежал снег, но было тепло, ярко светило солнце, и дорога уже оттаяла и была порядочно грязной. Из Емцы мы выехали рано утром. Мы - это какой-то научный сотрудник станции с женой, двумя маленькими детьми и кучей вещей (он ездил за семьей) и я. Лошадь была одна, она везла вещи и мамашу с детишками, а мужчины (включая ездового) шли пешком. Дорога была тяжелой, и двигались мы медленно, раза два останавливаясь для отдыха. В самом начале пути я почувствовал, что натер ногу. Дело принимало скверный оборот: идти босиком холодно, да и пройду ли я, вообще, босиком 20 км? Тогда мой попутчик предложил мне одеть его старые подшитые валенки, которые оказались мне впору. Вопрос был решен и я часов пять шлепал в валенках по грязи, не чувствуя никакого неудобства от натертой ноги. Это путешествие запомнилось мне еще тем, что, разморившись на весеннем солнышке, я уснул на ходу и некоторое время шел во сне, держась за телегу, пока не ступил ногой в какую-то колдобину. До этого я не верил рассказам о том, что можно спать на ходу.

Второй мой пеший поход был более обычным. Совершил я его в солнечный летний день в полном одиночестве. Было очень жарко, и мне ужасно надоел тяжелый брезентовый плащ, который я тащил с собой.

Река Емца протекала у самой нашей станции, расположенной на красивом холме, покрытый лесом склон которого подходил к самой воде, оставляя узкую береговую полосу, затапливаемую паводковыми водами. На этой полосе на сваях стояла наша баня, небольшая бревенчатая избушка, которая отличалась от деревенских бань только несколько большей величиной и тем, что она топилась не по-черному. Здесь я впервые постиг прелесть русской парной бани с березовым веничком и возможностью выскочить на снег, поваляться в нем и снова залечь на полок. Река Емца имеет, в основном, родниковое питание и во многих местах она не замерзает. Многие, выйдя из бани, бросались в воду и плавали. На фоне покрытых снегом берегов и льда, частично покрывавшего реку, особенно у берегов, вода казалась почти черной, холодной и мрачной. И, хотя я прекрасно понимал, что в ней гораздо теплее, чем на воздухе, я все же предпочитал разгуливать по берегу.

-------------------------------------------------------------
1) Северная опытная станция по механизации и рационализации лесо- и дровозаготовок организована в 1927 г.- первое научное учреждение лесной промышленности на Севере. В настоящее время – Северный научно - исследовательский институт промышленности (СевНИИП). (Е.Л.З.-Л.)
2) Заграждение на реке для собирания сплавляемого леса, а также для хранения и сортировки его.
3) Вертикальный брус, стержень, служащий опорой для чего-л. в каком-л. сооружении.
4) Круглое, очищенное от коры бревно определенной длины.
5) Бревна определенных размеров, используемые для производства целлюлозы и бумаги. (Сноски мои Е.Л.З.-Л..)
6) Возможно, Э.Ф.Дамберг (Эрнест Федорович?) – лесовод и ботаник, активно цитируемый и в настоящее время – 2006 г (Е.Л.З.-Л.)