Л.Д.Зимонт (1909-1986). Мемуары. Гл.31. Северолес

Опубликовано на сайте 27 февраля 2007 г.
Перепечатка запрещена.
Подготовлено к печати Е.Л.Лучинской (Зимонт).

С самого начала бригада была разделена на две группы. Первую (большую) возглавил руководитель бригады некто Мирович, а вторую – я. В моей группе было 3 хронометражиста и 2 девушки-статистика, которые должны были обрабатывать полевые материалы. На них же возлагались все хозяйственные заботы.

В эту зиму я увидел много такого, что не забуду никогда. Я знал, конечно, о существовании Соловецких лагерей особого назначения, куда ссылали тысячи людей "для исправления". Знал о многотысячных ссылках в Нарымский край, в азиатскую часть страны, в дикие необжитые места. Кое-кто попадал и сюда, на север Европы. Но что это все по сравнению с тем, что я увидел теперь собственными глазами! Один за другим двигались на север составы арестантских вагонов с крошечными (с решетками) окошками–глазками под самой крышей и длинные эшелоны товарных вагонов со спецпереселенцами.

Теперь это слово совсем забыто, а тогда его можно было услышать повсюду. Главную массу спецпереселенцев составляли крестьяне, так называемые кулаки и подкулачники, т.е. лучшая, во всяком случае в деловом отношении, часть крестьянства, наиболее трудолюбивая, энергичная, прогрессивная и любящая землю. Кулаки - это богатые крестьяне. Основным критерием для определения кулака являлось использование наемного труда, хотя бы кратковременного. Подкулачники - это, как правило, середняки, то есть люди небогатые, но имеющие приличное, то есть не нищенское, хозяйство и ведущие его исключительно своим трудом, но сопротивляющиеся "сплошной" коллективизации или выступающие в защиту тех, кого "раскулачивали" и высылали. Иногда в эту категорию попадали и бедняки. Решающим голосом при решении о раскулачивании и высылке имели бывшие батраки и беднейшая часть крестьянства. Какой был широкий простор для сведения личных счетов(1)! И как я потом много раз убеждался, беседуя с колхозниками, работниками совхозов и другими людьми, хорошо помнящими те черные времена, эта возможность везде широко использовалась и поощрялась.

Миллионы людей были вырваны из привычной среды, лишены возможности работать, как теперь говорят, по специальности, поселены в неблагоустроенные бараки по нескольку семей в одном помещении, обречены на многолетнее полуголодное существование и тяжелый, непривычный, каторжный труд. Старики, молодежь, подростки, дети! Надо обладать очень большим литературным талантом, чтобы заставить читателя почувствовать хоть небольшую долю того ужаса, который можно было прочитать в глазах этих людей. Впрочем, у многих, особенно пожилых, он довольно скоро сменялся тупым равнодушием. Человек начинал думать только о том, как бы съесть лишний ломтик хлеба, картофелину или несколько ложек "баланды", то есть мутного жидкого хлебова, исполняющего обязанность супа.

Не говоря уже о потрясающем изуверстве и дикой жестокости всей этой эпопеи, она нанесла огромный ущерб всему последующему развитию нашей страны. Среди многих причин, которые привели к современному(2) тяжелому положению нашего сельского хозяйства, немаловажной является и это повальное выселение из деревни, а в значительной мере и физическое уничтожение всех тех, кто любил землю, кто умел и хотел ее обрабатывать и кто был лишен этой возможности. Это, в совокупности с некоторыми последующими событиями и мероприятиями, явилось одной из причин и того массового ухода молодежи из села, которое мы наблюдаем уже в течение ряда лет, и существенного сокращения которого пока не видно.

Я, конечно, увидел ничтожно маленькую часть жизни спецпереселенцев и, возможно, не самую тяжелую, но в моей памяти это все осталось каким-то нелепым и диким кошмаром.

Одновременно с раскулачиванием и сплошной коллективизацией проводилась бескомпромиссная борьба с религией. В стране закрывались тысячи церквей, конфисковывалось их имущество, уничтожались иконы, духовенство оказывалось в числе спецпереселенцев или в многочисленных лагерях. Многие церкви разрушались, колокола сбрасывались с колоколен и отправлялись на переплавку.

Продовольственное положение в стране продолжало быстро ухудшаться. Самой трудной, насколько я помню, была зима 1932-33 годов. Горожане питались плохо, очень плохо, но явного голода в большинстве случаев, вероятно, не было. По карточкам выдавали хлеб и некоторое, хотя и скудное, количество других продуктов (о качестве этих продуктов я не говорю, оно, как правило, было очень низкое). Многих спасал Торгсин – там, практически, было все.

С настоящим голодом, с голодом, унесшим неисчислимое количество людей, столкнулась деревня, особенно южная. Я не знаю, сколько погибло народа, да надо думать, что никто этого не знает, но говорили о миллионах. Был страшный голод в 1921 году, но тогда голодающим была организована некоторая помощь внутри страны, и огромное количество продовольствия было поставлено международными организациями через так называемый Нансеновский комитет, который возглавил выдающийся норвежский ученый, полярный исследователь и государственный деятель Фритьоф Нансен. В 30-х годах никто никакой помощи голодающим не оказывал. В начале лета 1932 или 1933 года, приехав в Ростов на каникулы, я увидел этих людей. Их можно было встретить везде, но больше всего в районе вокзалов и базаров. Там их были сотни и сотни. Распухшие, с почерневшими лицами, одетые, как правило, в какие-то грязные лохмотья. Многие уже не могли двигаться и лежали на тротуарах, ожидая смерти. И она не заставляла себя долго ждать. Особенно много погибало детей. Это было страшно. В городе было много ограблений и убийств. Говорили о случаях людоедства.

Однажды моему отцу рассказала его хорошая знакомая – жена председателя Городского Совета Иванова (его ликвидировали в 1937 году), что к ней на базаре подошел какой-то человек и, похлопав по ляжке, сказал: "Хорошие окорока из тебя выйдут. Подожди, попадешься мне вечером в темном переулке". Как ошпаренная вылетела она с базара.

Вообще, много всяких страшных рассказов услышал отец в своем врачебном кабинете. Разговор один на один, без свидетелей. В добропорядочности отца едва ли кто-нибудь сомневался. И люди раскрывались, высказывая свои самые сокровенные мысли. О том, что делается в деревне, многие партийные работники рассказывали с ужасом, недоумевая и не понимая по чьему велению все это делается. Ведь большинство этих людей верили в социализм, в светлое будущее человечества, в ленинские идеи. Они ни на минуту не могли даже подумать о том, что кто-то сверху может оказаться вдохновителем и организатором всей этой эпопеи. Это были те коммунисты, большинство из которых не пережили 1937 год. Здесь счет шел тоже на миллионы. Многие умоляли дать какую-нибудь справку, с помощью которой можно было бы освободиться от командировок на село для коллективизации и выколачивания остатков хлеба. Хлеб забирали весь, не оставляя даже на семена. Считалось, что в деревне много припрятанного хлеба – хватит и на еду и для посева. Увы, не хватало. И по утрам ехали по улицам Ростова телеги нагруженные трупами умерших от голода.

А против входа в городской сад, на углу бывшего Соборного переулка и улицы Фридриха Энгельса, главной улицы города, дьявольской насмешкой сверкали окна Торгсина, дразня аппетит прохожих, для большинства которых вход туда был заказан, как и в сегодняшние закрытые распределители для снабжения привилегированных слоев нашего общества. У ворот городского сада в то время был установлен памятник Ленину. Протянутой рукой он показывал на Торгсин. Говорят, что однажды утром на его постаменте обнаружили лист бумаги, на котором было написано: "Смотрите детки, что ели ваши предки до первой пятилетки".

В опытно-исследовательской бригаде я проработал четыре с половиной месяца (до окончания зимних лесозаготовок). За это время мы несколько раз переезжали с места на место, поработав в трех лесопунктах современной Архангельской области и на лесозаготовках Вожегодского леспромхоза - в Вологодской. Впрочем, тогда это был единый Северный край, в который входили нынешние Архангельская и Вологодская области, Коми АССР и Ненецкий национальный округ.

С самого начала моей новой работы я столкнулся со спецпереселенцами. Нас послали на лесопункт ТЛО (Топливно-лесного отдела) Северной железной дороги. Помещался он километрах в 15 от станции Обозерской.

На этой станции мне пришлось быть еще раз несколько позже, когда я работал в аппарате Управления уполномоченного Наркомлеспрома при Севкрайисполкоме. Послали тогда меня по какому-то делу в Обозерский лесной техникум. Был я там один день, причем большую часть времени на холостяцкой квартире одного преподавателя, кажется, заведующего учебной частью. Это был еще довольно молодой человек высокого роста, немного сутуловатый. В его лице и даже во всей его фигуре было столько искреннего добродушия, доброжелательности, приветливости, радушия, что я на долгие десятилетия запомнил его и его немного смущенную обаятельную улыбку. Прошу прощения за отступление, которое никому, кроме меня, неинтересно (впрочем, если извиняться за все такие места, то пришлось бы делать это слишком часто), и продолжаю прерванное повествование.

Поселок лесопункта был совсем новеньким только что выстроенным из душистых еще не потемневших сосновых бревен. Все постройки одинаковые – длинные низкие бараки с крытыми тесом двухскатными кровлями. В двух или трех бараках размещались контора и столовая лесопункта, жили вольнонаемные служащие и комендант НКВД (тогда еще, кажется, ОГПУ), которому были подведомственны все спецпереселенцы. В остальных бараках (их было, вероятно, около десятка) размещались спецпереселенцы со всеми вспомогательными службами (пищеблок, крошечный фельдшерский пункт, хозяйственные помещения и т.п.).

Нам выделили три маленькие комнатушки в бараке с коридорной системой, и мы приступили к работе. Вот тут-то я и познакомился с жизнью этих несчастных людей. Было их (с семьями) несколько сотен. К труду привлекались все трудоспособные независимо от пола и возраста, кроме самых маленьких детишек. Впрочем, последних было не очень много, так как многие остались на родине у своих родственников, не попавших в число ссылаемых (это допускалось до какого-то возраста).

Большинство людей работало в лесу на лесозаготовке, разделке и вывозке леса. Представьте себе южного человека (а таких было, пожалуй, большинство), попавшего в суровые условия северного леса, не умеющего держать в руках пилу и топор, не имеющего понятия о нелегком, даже для привычных северных лесных жителей, ремесле лесоруба, имеющего немало своих тонкостей и секретов. Добавьте к этому, что этот человек был, как правило, плохо или не соответственно одет и обут и плохо накормлен, а рабочий день начинался до восхода солнца и кончался после его захода, и идти на лесосеку приходилось очень часто за два - три (а то и более) километра в полной темноте по глубокому снегу, в который нередко человек проваливался то по колено, а то чуть ли не по пояс. И все это при любой погоде: и в 30-градусные морозы, и в оттепели, и в метели. Сколько людей погибало от простудных заболеваний, несчастных случаев, обморожений. Сколько на всю жизнь осталось инвалидами! Впрочем, едва ли на долгую жизнь.

Из местного большого и малого начальства я хорошо запомнил только четверых: начальника лесопункта, председателя месткома, коменданта НКВД и одного десятника – бывшего моряка торгового флота. Да еще, пожалуй, второго секретаря Плесецкого райкома партии, который приезжал один раз и с которым у нас состоялся очень резкий разговор, буквально, за 2-3 часа до нашего отъезда.

А теперь попробую рассказать все по порядку, хотя боюсь, что сделать это будет нелегко.

Первые сведения о положении спецпереселенцев и общей атмосфере на лесопункте я получил от морячка-десятника, попавшего на лесозаготовки по какому-то набору на зимний период. Человек это был очень веселый и разговорчивый, играл на гитаре и пел. Он часто вечерами заходил к нам, иногда мы встречались в его маленькой комнатушке, где он жил с кем-то еще, или в небольшом красном уголке (только для вольнонаемных). Из его рассказов я узнал (и это полностью подтвердилось моими наблюдениями и беседами с другими людьми), что начальник лесопункта слабовольный, растерянный и испуганный человек, не знающий, как себя вести, и какую линию ему занять. Комендант НКВД, молодой очень хороший парень, только что демобилизованный из армии, где он был младшим командиром (по-теперешнему, сержантом), но так и не сумевший занять самостоятельную позицию и подпавший, как и начальник лесопункта, под влияние двух, как мне тогда показалось (да и сейчас кажется), отъявленных негодяев: секретаря партбюро и, особенно, председателя месткома, который, фактически, был главным хозяином на лесопункте. Секретаря партбюро я совершенно не помню и, возможно, что не совсем справедлив в его оценке, но председатель месткома и сейчас стоит, как живой, перед моим мысленным взором. Среднего роста, с волосами цвета пожелтевшей соломы, с маленькими прищуренными бегающими глазками, подозрительно осматривающими собеседника, злобный и мстительный и к тому же, как правило, почти всегда в большей или меньшей степени наспиртованности. Вероятно, секретарь партбюро не играл первой [роли], но, безусловно, во всем поддерживал профсоюзного вождя. Весьма возможно, что на базе общего служения Бахусу (впрочем, это уже мой ничем не подтвержденный домысел).

Четко выраженное кредо этого деятеля заключалось в том, что всякий спецпереселенец - это мерзавец, уголовник и бандит, который только по невероятной гуманности Советской власти не был немедленно расстрелян, а направлен на вечное поселение на север. И вел он себя исходя из этого кредо. Главное его занятие заключалось в том, что он ходил по лесосекам, наблюдал за работами и ругал людей за малейшую действительную и кажущуюся оплошность. В выражениях он не стеснялся, и чуть ли не каждое третье слово было совершенно нецензурным. Я помню одну семью работавшую на лесосеке. Это были не крестьяне, а бывшие владельцы колбасной мастерской. Семья состояла из мужа, жены и двух дочек, едва вышедших из детского возраста. Над этой семьей он очень любил издеваться. Подолгу стоял он перед ними, понося всеми мыслимыми и немыслимыми способами:

- Как пилите? (крепкое выражение). Чего наискось пилу держите? Это вам (соответствующее выражение) не колбасу резать (еще одно нецензурное добавление). Стрелять вас всех надо дармоедов, а не народным хлебом кормить.

Допускал он и рукоприкладство и угрозу наганом, который одалживал у растерявшегося коменданта:

- Дай, друг, наган! Пойду попугаю эту сволочь.

Я не уверен, что везде были такие председатели месткома. Уверен, что во многих местах (хотя и не везде) было немного лучше в том смысле, что не допускались открытые издевательства, физические воздействия и необоснованные угрозы. Но везде было холодно, голодно и невыносимо тяжело и физически, и морально.

У нас произошел такой случай: я попросил, чтобы нам выделили кого-нибудь для топки печей и другой помощи нашим девушкам в хозяйственных делах. Просьбу уважили и прислали очень славного мальчонку лет 11-12. Маленького роста, слабенький, с большими, не по возрасту грустными, черными глазами и явными признаками истощения. У моих девушек проснулся материнский инстинкт. Работой они его не перегружали и многое делали за него. Он у нас за несколько дней отогрелся и отъелся (пайки у нас были сравнительно хорошие, кажется, по высшей категории). Ребенок "отмяк" и начал разговаривать (сперва он только испуганно смотрел и вздрагивал при каждом громко сказанном слове) и кое-что нам рассказал – я сейчас уже не помню, что именно. Был он сыном украинского куркуля(3), и вся семья работала на лесозаготовках, а он по малолетству оставался в бараке, выполняя разные хозяйственные работы.

И вот вся эта история возмутила нашего предместкома, и он обвинил нашу бригаду в том, что мы подкармливаем спецпереселенцев, что следует квалифицировать чуть ли не как антигосударственную деятельность. После этого (а может быть и несколько раньше) я начал действовать. У меня состоялся длинный и серьезный разговор с комендантом (он оказался, действительно, очень приятным молодым человеком). Он согласился со мной, что поведение секретаря парткома и председателя месткома и их окружения недопустимо и добавил примерно следующее: "Но войдите в мое положение: я молодой кандидат в члены партии и мне трудно противопоставить себя всей парторганизации лесопункта, которая, в общем, поддерживает существующую линию, если так можно выразиться". Впрочем, как я вскоре узнал, кое-какие меры против произвола он все-таки принял.

Этот разговор произошел уже в конце нашего пребывания на лесопункте ТЛО. А еще дня через три, когда мы уже завершили свою работу и ждали лошадей, которые должны были отвезти нас на станцию, внезапно появился второй секретарь Плесецкого райкома, человек лет 30, из категории тех, которые никогда не сомневаются в своей правоте и действуют решительно и быстро, упиваясь своей властью над другими людьми. Твердыми шагами, сопровождаемый всем руководством лесопункта он вошел в мою комнату и сходу, без предисловий, обвинил меня чуть ли не в антисоветской агитации и дезорганизации работы на лесопункте и в том, что я срываю важнейшее государственное мероприятие по заготовке леса и дров для железной дороги. В заключение он заявил, что в 24 часа вышлет всех нас из района.

Мне тогда не было еще и 22-х лет – возраст, когда люди никого и ничего не боятся, и я, конечно, не составлял исключения из этого правила. Ответил я ему так же резко, что выслать он не имеет права, но что мы и сами не собираемся здесь оставаться и, что как только подадут уже заказанных лошадей, мы уедем.

Часа через три, вскоре после наступления ранних зимних сумерек, мы на двух санях приехали в Обозерскую. До поезда оставалось еще часа три или четыре, и мы расположились в заезжем доме ТЛО и организовали ужин. Не успели мы с ним разделаться, как появился товарищ полувоенного типа и сказал, что руководитель местного НКВД срочно вызывает к себе самых младших сотрудников нашей бригады.

- Кто самые младшие? – спросил он. Я указал на статистиков, и они, испуганные до полусмерти, ушли в сопровождении нашего гостя. Вернулись они минут через 20, еще более испуганные, и сказали, что вызывают следующего по младшенству. Больше от них ничего нельзя было добиться. Через некоторое время вернулись мои хронометражисты, тоже испуганные и молчаливые, последним пришел мой помощник - старший хронометражист, хороший и разумный парень лет 20, сын ленинградского рабочего, с которым у меня установились очень хорошие отношения. В отличие от остальных он совершенно спокойно сказал, что "там" интересуются всей этой историей со спецпереселенцами и ждут меня.

Перед домиком НКВД я увидел запряженную в легкие санки лошадь, а в комнате меня ждал человек уже готовый к отъезду, в черной романовской шубе, подпоясанный широким кожаным ремнем с портупеей и наганом в кобуре. Он очень спешил и попросил меня коротко написать свои показания, что я и сделал. Пробежав мою записку, он положил ее во внутренний карман и сказал, что мы свободны и можем ехать, куда нам надо. Точно, чем кончилась вся эта история, я не знаю, но кое-какие очень скудные сведения я получил через несколько месяцев, встретив в Архангельске симпатичного десятника-морячка, который уже опять плавал на каком-то судне. Подробности я не помню, но суть дела сводилась к тому, что после нашего отъезда, в ту же ночь, нагрянуло НКВД и учинило всем допросы. Было указано на недопустимость вмешательства администрации в непроизводственные отношения со спецпереселенцами, коменданту попало за передачу оружия штатским лицам и т.п. Я тешу себя мыслью, что, может быть, после всего этого положение людей на лесопункте стало чуть-чуть легче, хотя бы в моральном отношении. Но и в этом уверенности у меня нет.

Больше в моих поездках по северным лесам встречаться вплотную со спецпереселенцами мне почти не приходилось. Но мрачные низкие бараки с сумрачными изможденными людьми возле них попадались на моем пути часто.

В последующие 3 месяца до самого конца зимы мы посетили еще 4 или 5 лесопунктов в разных районах Северного края. Не одну сотню километров пришлось мне проехать на лошадях по заснеженным лесным дорогам русского севера. Снега в тех местах глубокие, морозы крепкие ядреные, воздух, напоенный смолистым сосновым запахом, чист и прозрачен.

Ни с чем не сравнимо это чувство, когда, сидя в легких санях и держа в руках вожжи (очень часто ездили без кучеров или с одним кучером на двое-трое саней), смотришь на проплывающие мимо тебя сосны, ели, березы, осины, на бегущую спокойной рысью лошадь, переходящую временами на размашистый шаг, на то, как она прядет ушами и помахивает время от времени хвостом, и удивительно радостно и спокойно делается на душе. Это совсем не похоже на автомобильную езду: и скорость не та (в среднем обычно 8-9 километров в час), и за день редко проедешь больше 55-60 километров, и рассмотришь все, мимо чего едешь, не торопясь, не упустив ни одной самой мелкой подробности, и дышишь упоительным лесным воздухом без примеси запахов бензина, машинного масла и горячего крашеного металла. А остановки в деревнях или встречных лесопунктах для ночевки и днем для кормления лошадей! Сколько новых мест, новых встреч, новых людей, иногда очень интересных независимо от социального положения, уровня образования и мировоззрения.

Сейчас редко встретишь человека, которому приходилось так ездить на лошадях. Автомобиль вытеснил лошадь. Быстрее! Еще быстрее! Не взирая ни на какие ограничительные и предупредительные знаки. 80 километров! 90! 100! И не успевает человек увидеть красоты природы, осмотреться, осмыслить окружающее и спешит поднять стекло, чтобы отгородиться от живительного воздуха (сквозит!...).

Во многих местах побывали мы в ту зиму: и на лесной речке Мехреньге, и в большом селе Емецк в низовьях реки Емцы, недалеко от того места, где она впадает в Северную Двину, и в Вожеге возле рек Вожеги и Кубены и знаменитого Кубенского озера. Немало пришлось повидать и печального, и смешного, и трагического, и курьезного.

В Емецке мы поселились в большом двухэтажном доме у очень милых еще совсем молодых хозяев. Это были простые и не очень грамотные русские люди, но детей они назвали Озирисом и Изидой (Озирис Иванович и Изида Ивановна – смешно и трогательно).

В Вожеге, где мы жили тоже в большом двухэтажном доме, заняв верхнюю так называемую летнюю избу, у приехавшей в гости к хозяйке ее сестры или племянницы взбесилась лошадь. Зрелище было ужасное, лошадь носилась по всему крытому двору, ломая все на своем пути и бросаясь яростно на людей, пытавшихся к ней приблизиться. Сперва мы не поняли, что это бешенство. Вызвали ветеринара. Конца трагедии я не видел, так как должен был уйти в леспромхоз. За время моего отсутствия лошадь пристрелил из нагана милиционер – пришлось сделать несколько выстрелов.

На реке Мехреньге я видел двух украинцев-переселенцев, пилящих дрова для бани, топившейся по-черному. Было им лет по 75, оба белые, как лунь, а у одного были пушистые сивые усы, свисающие ниже подбородка, совсем как у Тараса Бульбы. Кстати, если бы Тарас Бульба дожил до тех дней, он бы тоже оказался среди спецпереселенцев, как и подавляющее большинство других героев бессмертных гоголевских произведений. Впрочем, многие из них оказались бы в еще более страшных местах. Старики медленно через силу двигали взад-вперед пилу, сидя на коротких обрубках бревен и кутаясь в старые овчинные тулупы – кожухи (мороз был не украинский). Результат работы был совершенно ничтожен, но куркулей "перевоспитывали" физическим трудом.

В каком-то селе встретились мы со знаменитым охотником, показавшим нам двух своих громадных псов - специалистов по охоте на медведей - и целую коллекцию разного оружия, включая, забытую в наше время рогатину. До поздней ночи просидели мы с ним за столом, слушая бесконечные охотничьи рассказы. Под их воздействием я утром зашел с ним в местное отделение союза охотников и купил ижевскую одностволку 20-го калибра и большой охотничий нож, а один из моих помощников, очень веселый, остроумный и находчивый парнишка (подобие Василия Теркина), приобрел магазинное(4), (кажется на 4 патрона) ружье похожее на берданку, так называемую "фроловку". В общем, из того села мы выехали вооруженными, но зима кончалась, и более или менее серьезно заняться охотой нам не пришлось.



Очень хорошо запомнился мне случай, когда я, приехав на станцию Емца вечером, не стал дожидаться утра, а решил ехать один ночью на лесопункт, где находилась вся моя группа. Со мной был портфель, а в нем вся наша месячная зарплата, включая "полевые". На "заезжей" была одна здоровая возовая лошадь, мне ее запрягли, и, поужинав и напившись чая, я отправился в путь. Дорога была знакомая (заблудиться я не боялся, да и лошадь сама знала дорогу лучше меня), но не близкая – километров 25 и почти все время лесом. Выехав из поселка, я сразу очутился в совершенно фантастическом мире. Темная безлунная ночь, довольно тепло, мертвая тишина, полное безветрие и необыкновенный по густоте и величине хлопьев снегопад, который прекратился только часа через четыре с лишним после выезда, уже перед концом путешествия. Я почти ничего не видел. По сторонам невидимой дороги, как в густом тумане, проплывали деревья, вернее не деревья, а смутные их тени. Я не видел не только хвоста лошади, но и передка саней. И тут мелькнула мысль: "А что, если я потеряю портфель?" Мысль, мягко выражаясь, неприятная - ведь в портфеле было, вероятно, около девятисот рублей, а вся моя месячная зарплата составляла 150 рублей + 25% полевых. Красивенькая история, тем более, что моя зарплата тоже находилась в злополучном портфеле. Что делать, если портфель исчезнет? Остановив лошадь, снял брючный ремень и привязал им портфель к передку саней. Решив, что это недостаточно надежно и найдя обрывок какой-то веревки, привязал еще и ей. Стало спокойнее, и я, усевшись поудобнее в санях, поехал дальше. Лошадь шла довольно хорошим размашистым шагом, но переходить на рысь категорически отказывалась. Так мы всю дорогу и ехали. Время от времени я стряхивал снег и щупал свой портфель. Все было прекрасно, хотя, по совести говоря, временами немного жутковато. За всю дорогу мне попались только одни встречные сани, которые я увидел, когда они впритирку бесшумно проезжали мимо меня. Серьезно я испугался один раз, когда, наскучив неподвижным сидением на одном месте, решил немного пройтись пешком. Сойдя с саней, я сразу оказался в полном одиночестве. Саней не видно, шагов лошади не слышно, кругом сплошная пелена из медленно падающих неправдоподобно больших хлопьев, а ноги при каждом шаге уходят, чуть ли не по колено, в мягкий рыхлый снег и никаких следов дороги – кругом еле видимое сплошное белое покрывало. Скорей обратно в сани! Но где они? Побежал и шагов через десять наткнулся на них, так и не увидев. Стал ногами на концы полозьев (я любил так ездить стоя), взялся руками за спинку саней и почувствовал себя уютно и в полной безопасности. Больше я с саней не сходил до конца поездки.

Здесь мне хочется сказать пару слов о санях. Ширина между полозьями наших северных саней 60 см. В результате, чуть ли не большую часть дороги, один полоз идет по колее, а другой - по тропе, протоптанной лошадиными копытами. Сани едут с наклоном в одну сторону, иногда весьма значительным. Кроме неудобства для пассажиров, это неудобно и для лошади: одна оглобля делается выше другой, хомут сворачивается на бок, увеличивается сопротивление саней и уменьшается сила тяги лошади. Сотни лет люди это видели, и сотни лет ничего не менялось. На западе, в частности в США и Канаде, стандартное расстояние между полозьями 90 см. Это сразу решает все проблемы. Сани всегда идут ровно, т.к. след от копыт лошади укладывается между колеями и расстояние между ними остается постоянным. Удобнее пассажирам и лошади. Можно применять пароконную дышловую запряжку. Лесники внедрили такие сани на лесозаготовках, что дало немалый эффект, но за пределами леса все осталось по-старому.

Очень интересны конно-ледяные и тракторно-ледяные дороги. По конно-ледяной дороге одна лошадь везет 5-6 кубометров леса, в то время, как по обычной, снежной, 1-1,2 кубометра. В то время автомашины на вывозке леса вообще не применялись – их было очень мало, и они работали почти исключительно в городах и пригородах и на очень немногих междугородних дорогах.

Работая в 3-х километрах от Северной опытной станции, я раза два-три заходил к старым знакомым. В один из таких визитов мне жена Дамберга, о котором я писал выше, подарила двухмесячного щенка сеттера-лаверака. Это было прелестное создание с мягкой белой с черными крапинками шерстью и длинными висящими ушами. После этого все пошло по пословице: "Не было у бабы хлопот – купила порося". "Леди", такое имя получило мое приобретение в честь своей мамы, требовало еды не менее четырех раз в день и партнера для игр. Таким партнером был, главным образом, я, причем не только днем, но и ночью. Спала она в большом фанерном ящике, который я ставил, обычно, на нары рядом с собой. Пока я не ложился, она мирно спала, но стоило мне занять свое место, как она высовывалась из ящика, затем вылезала и решительно набрасывалась на меня. Особенно она любила возиться с моими волосами. Тут шли в ход и лапы, и зубы, и язык. Ей было очень весело. Кончалось тем, что, наигравшись вдоволь, она залезала ко мне под одеяло и мирно засыпала. В новых местах она спокойно оставалась одна, при условии, что там оставались наши вещи. Она обычно на них укладывалась и спокойно спала, а когда ей стало месяца четыре, никому из посторонних не позволяла к ним прикоснуться (и тут неистребимый инстинкт частной собственности). Но, когда я однажды оставил ее на короткий срок одну в чужой избе без вещей, она подняла такой тарарам, что хозяева помчались меня разыскивать, и мне пришлось идти спасать положение.

В апреле полевые работы были закончены, и мы вернулись в Архангельск. А 15 мая я уже работал на экспортной лесобирже №2 в качестве нормировщика с окладом 168 рублей.

Я умышленно указываю кое-где получаемую мною зарплату и некоторые запомнившиеся мне цены. Помните, в начале этой рукописи я приводил слова французского историка: "Вы получили бы еще намного больше, если бы в Ваших руках оказалось совсем простая вещь – приходно-расходная книжка французской хозяйки, матери семьи, с записями ее трат и поступлений за годы 1789-1794…сколько заплатила она за пучок лука в день взятия Бастилии? Что стоила ей кринка молока утром того дня, когда голова Луи Капета слетела в корзину в ряду многих других голов?"... - и т.д. и т.п. К сожалению, большинство цен того времени давно забыто, но кое-что я все-таки помню.

Работая в 1928 году матросом земснаряда, я получал 78 рублей в месяц, а приличный костюм купил за 48 рублей. Впрочем, хороший ("настоящий") костюм стоил дороже (на заказ 90-100 рублей). "Скороходовские" ботинки стоили 12-14 рублей. Трамвайный билет (в Ленинграде) 7, 10, 14 и 15 копеек, в зависимости от расстояния (в 1925 году, будучи учеником слесаря, я получал 18 рублей, а настоящие рабочие 45-80). Во время моей работы в лесу в продаже появились так называемые коммерческие продукты, то есть продукты по повышенным ценам. Сахарный песок стоил 2р.50к. Мы посыпали им черный хлеб и с удовольствием ели (время-то было голодноватое), запивая чаем. Ржаной хлеб по карточкам стоил, кажется, 9 копеек. В 1925 году мясо на рынке в Ленинграде стоило 25-30 копеек фунт (400 грамм). В 1924 году матрос на Азовском море получал 63 рубля. Обед в ресторане "Астория" в Ленинграде из 2-х блюд – 45 коп., из 3-х - 60 коп. (1927 г.), а в рабочих столовых -30-35 коп.

Серьезные трудности с товарами начались в 1929-1930 г.г. Я точно не помню, когда была введена карточная система (примерно в это время), но хорошо помню выступление тогдашнего председателя Совнаркома В.М.Молотова перед их введением. Он говорил, что продуктов в стране достаточно, но эксплуататорские классы (имелись в виду, вероятно, кулаки, нэпманы и всевозможные "бывшие люди") их все скупают, в результате чего трудящиеся испытывают большие трудности. После введения карточек стало еще хуже, так как с их "отовариванием" дело обстояло очень плохо, не говоря уже о том, что и нормы были, мягко выражаясь, скудноватыми.

На лесобирже я снова оказался среди кораблей. Мы получали лес сплавом в огромных плотах, поднимали его на берег бревнотасками(5) и раскатывали в штабеля по размерам и породам, а затем превращали в товарную продукцию: балансы, пропсы и рудстойку. Балансы – это чисто окоренные еловые тонкомерные(6) бревна длиною 3,5 и 7 футов. Пропсы тоже тонкомерные, но более длинные сосновые бревна. Рудстойка отличается от пропсов несколько большей толщиной. Толстомерного леса, как правило, мы не получали, он почти весь шел на лесозаводы, где распиливался на различные доски, а то, что все-таки попадало, шло на изготовление железнодорожных шпал. У нас бревна раскряжевывались(7) на нужную длину циркулярными пилами, а затем вручную стругами очищались от коры. У причалов лесобиржи одновременно стояло до 17 пароходов, за очень редким исключением, иностранных. Каких флагов здесь только не было! Английские, шведские, норвежские, датские, голландские, немецкие, финские, реже – эстонские греческие, французские.

К судам лес подвозили лошадьми, автолесовозами (которых уже было тогда довольно много, но, исключительно, иностранных) и по узкоколейке. Сперва мы загружали трюмы, а потом грузили на палубу. Дело это было очень ответственное, высота палубных штабелей строго регламентировалась в зависимости от типа и размеров судов и от времени года. Отгруженный круглый лес измерялся английскими (6-ти футовыми) кубическими саженями. На крупный для того времени лесовоз грузили до тысячи акс и больше. В привычных нам мерах тысяча акс равен 6,2 тысячам куб. м. Впрочем, изредка встречались суда и большей грузоподъемности. По роду своей деятельности мне часто приходилось бывать на судах, наблюдая за погрузкой, и меня гораздо больше интересовала не моя работа, а сами суда и, конечно, моряки, овеянные ветрами всех морей и океанов мира. Впрочем, это увлечение не мешало мне быть на неплохом счету у начальства.

Я хорошо помню ясный летний день, когда над нами появился громадный серебристый дирижабль "Граф Цеппелин"(8). Он медленно плыл в воздухе над Северной Двиной, над лесозаводами и лесобиржами, у причалов которых стояли под погрузкой десятки пароходов, приветствуя необычного гостя протяжными гудками. Особенно старались немецкие пароходы – на корме дирижабля развевался флаг Германской Республики. Это был знаменитый полет "Графа Цеппелина" к Северному полюсу, под командованием его конструктора доктора Эккенера.

В начале осени мне попалось на глаза объявление в газете "Правда Севера" об организации Архангельского Водного Рабфака для подготовки производственников к поступлению в Ленинградский Институт Инженеров Водного Транспорта. Я сразу решил, что это то, что мне надо: и вода, и корабли, и отсутствие столь жестких требований к зрению, которые стали непреодолимым препятствием на моем пути к судоводительской специальности. Зрение мое к этому времени было настолько плохим, что за год до этого при призыве на военную службу я был от нее полностью освобожден со снятием с воинского учета по (если мне не изменяет память) 132 статье расписания болезней Реввоенсовета. Восстановлен на воинском учете я был во время учебы в институте года через два после этого. Я хотел поступить на третий курс (людей с начальным образованием принимали на первый), но комиссия после собеседования решила принять меня сразу на четвертый.

Учиться на Рабфаке, который помещался в черте города, и работать на лесобирже было трудно. Чтобы попасть оттуда в центр, надо было переехать Маймаксу на лодке (зимой ходили по льду, если лед не разбивали ледоколы, что бывало в начале и в конце зимы – в этом случае тоже спасали лодки и багры для расталкивания льдин), затем доехать на трамвае до Соломбалы, из Соломбалы на маленьком пароходике (или по льду) перебраться через речку Кузнечиху и, наконец, закончить свое путешествие на другом трамвае. На это уходило около полутора часов, если все шло без перебоев. Я легко добился перевода в отдел труда и кадров Управления Уполномоченного Наркомлеспрома при Севкрайисполкоме на должность инструктора по техническому нормированию с окладом 225 рублей, и началась учеба.

------------------------------------------
1) Надо иметь в виду, что писалось это в то время, когда по истории мы проходили коллективизацию, как "правильное мероприятие", и говорить противоположное было даже небезопасно (папа говорил, что опубликовать это нельзя будет) (Е.Л.З-Л.)
2) Эта глава написано в 1979 году
3) Крестьянин-кулак на Украине
4) Имеется в виду ружье с магазином
5) Бревнотаска, лесотаска - механизированное устройство для продольного транспортирования брёвен.
6) Тонкомером в лесном деле называются тонкие деревья
7) Раскряжевывать - производить поперечную распиловку стволов деревьев или других круглых лесоматериалов (сноски мои - Е.Л.З-Л.)
8) В 1931 году немецкий дирижабль "Граф Цеппелин" по согласованию с властями СССР пролетел с якобы научными целями практически над всей советской Арктикой, производя подробную аэрофотосъемку. На его борту были и советские специалисты. Но, когда пришла очередь поделиться результатами, немцы с прискорбием сообщили, что пленка, на которую снимался архипелаг Земля Франца-Иосифа, оказалась засвеченной. (Е.Л.З-Л. Из Интернета)