Л.Д.Зимонт (1909-1986). Мемуары. Гл.20. Ростов.

Опубликовано на сайте 03.02.2007.
Перепечатка запрещена.
Подготовлено к печати Е.Л.Лучинской (Зимонт).

Переезда в Ростов я не помню. Поселились мы в двух больших комнатах на Большом (Ворошиловском) проспекте, дом № 22. Комнаты эти, наряду с другими, раньше были заняты Ростовской конторой Международной компании жатвенных машин, на Люберецком заводе которой работал до войны мой отец.

Я уже писал, что после маминой смерти, папа начал работать в клинике профессора Богараза. Это спасло его от мобилизацию в Белую армию и позволило серьезно заняться наукой, о чем он всегда мечтал. После переезда в Ростов он в первое время жил на Малом проспекте, снимая комнату у неких Ивановых на пятом этаже красивого серого дома. Этих Ивановых и их квартиру я хорошо запомнил, хотя был в ней один раз в жизни, вероятно, не более двух часов.

После того, как мы постояли в подворотне, посмотрев на окна дедушкиной квартиры, где, как мне сказали, лежали мои больные родители, а, в действительности, только что умершая мама, меня отвели в квартиру Ивановых и оставили одного в отцовской комнате (в комнате родителей), сказав, что скоро за мной придут. Оставшись один, я уселся за письменный стол на твердое кресло с низкой полукруглой спинкой и подлокотниками и занялся рассматриванием каких-то журналов. Через некоторое время в коридоре раздалось тяжелое сопение. Оно делалось громче. Кто-то начал царапаться в дверь. Потом она медленно открылась, и в комнату на толстых широко расставленных лапах вошел громадный бульдог, скаля зубы и свирепо глядя на меня налитыми кровью глазами. О повадках бульдогов и их "мертвой хватке" я знал давно, и не скрою, душа у меня ушла в пятки. Я сидел, как говорят, ни жив ни мертв, не смея ни пошевелиться, ни позвать на помощь. Я помнил правило - если не шевелиться, то собака не укусит. И хотя у меня не было полной уверенности, что собака тоже знает это правило, я сидел и не шевелился. Страшный зверь решительно направился ко мне, положил морду на мои колени, ласково завилял обрубком хвоста, а затем, вскочив передними лапами на край кресла, нежно лизнул мой нос большим теплым языком. Я осторожно положил руку на голову собаки и стал ее осторожно поглаживать. Обрубок хвоста заработал веселее. Моя душа начала медленно подниматься из пяток на свое законное место. Через несколько минут мы уже стали друзьями и весело возились на большом ковре. Потом мы решили прогуляться по квартире. В первой комнате, в которую мы зашли, на широком низком диване сидела миловидная симпатичная женщина, а рядом с ней мирно лежала тоже симпатичная черная кривоногая такса. При нашем появлении симпатичная такса спрыгнула с дивана и со злобным лаем бросилась на меня. Хозяйка тоже вскочила с дивана и схватила таксу, но та продолжала лаять и рваться у нее из рук. В этот день я понял, что внешность бывает обманчивой.

Проходя как-то по Большому проспекту (это было еще при белых), отец увидел вывеску: "Международная компания жатвенных машин Мак-Кормик". Зашел. Познакомился с управляющим конторой, высоким худым англичанином мистером Джекобсом. Разговорились. Отец рассказал ему свою историю. В конце концов, мистер Джекобс сказал, что фирма ценит своих работников и всегда рада им помочь. И он предложил отцу занять две пустующие комнаты. В этих двух комнатах (потом к ним присоединилась третья) я прожил пять лет, а отец лет пятнадцать.

Мистера Джекобса и его жену помню я очень хорошо. Она, в противоположность ему, была невысокого роста в меру полной блондинкой. Она где-то работала, кажется, в школе. Детей у них не было, и я всегда был желанным гостем. Я любил играть в конторе и сидеть на деревянных вращающихся креслах с мягкими кожаными подушками на сидениях. Вот мистер Джекобс сидит за письменным столом и что-то пишет. Вот он начинает читать какую-то книгу. Кресло под ним поворачивается немного вправо, он откидывается на спинку, одновременно кресло как бы падает назад, отклоняясь градусов на 30, а длинные ноги мистера Джекобса взлетают вверх и оказываются на краю стола. В такой позе очень удобно читать и отдыхать. Если в это время в комнату кто-нибудь входил, особенно если это была дама, весь комплекс движений повторялся в обратном порядке (при этом в более быстром темпе), и перед посетителем оказывался внимательный, подтянутый и очень приветливый человек. Я пробовал подражать, и у меня это прекрасно получалось, только поворачиваться вправо надо было на меньший угол, чтобы попасть ногами на стол.

Детство мистер Джекобс провел в Петербурге, где работал его отец. Учился он в немецкой школе Петершуле на Невском проспекте. И русским, и немецким языками владел в совершенстве - он говорил, что, пожалуй, даже лучше, чем английским. Году в двадцать втором он уехал в Москву. Приехав примерно через год в командировку в Ростов, заходил к нам и рассказывал о своей работе в ведомстве, ведающим сельскохозяйственным машиностроением и, как видно, был очень доволен. О дальнейшей его судьбе я ничего не знаю. Превратился ли он окончательно из мистера Джекобса в товарища Джекобса или покинул, в конце концов, Россию, ставшую для него второй родиной? Вариантов здесь могло быть много.

Жил в конторе компании еще один человек, швейцар Иов. Был он довольно высокого роста, худощавый, хорошо сложенный. Служил он еще до войны и во время войны в кавалерии, в лейб-гвардии гусарском полку в Петербурге. Во время войны был демобилизован после тяжелого ранения, после чего поступил на службу в контору. На его обязанности лежало содержание в порядке помещений, натирка полов и другие хозяйственные функции, которых было, как видно, не очень много. Человек он был спокойный, доброжелательный, неплохой рассказчик. Рассказывал он мне о службе в гвардии, о лошадях, о парадах (это было главным в гвардейской службе), о войне и многом другом. Добрую память оставил во мне этот человек. Когда и куда он потом делся - совершенно не помню.

Запомнил я еще рассказы другого человека, который иногда заходил к нам (в то время к нам заходило много всякого народа: сослуживцы отца, бывшие больные, какие-то артисты). Во время империалистической войны он служил в казачьем полку в чине хорунжего (младший офицерский чин в казачьих войсках - соответствует современному лейтенанту). Особенно сильное впечатление произвел на меня рассказ о его первой атаке. Однажды, командуя разъездом, он встретил взвод немецкой кавалерии и решил его атаковать. Вероятно, такое же решение принял и командир немецкого разъезда. Два маленьких отряда (человек по 20 – 25) ринулись друг на друга с шашками наголо. Сшиблись. Шашка с размаха уходит во что-то мягкое, и немецкий солдат начинает валиться с седла. Но над головой клинок другого немца. Мгновенная мысль, как молния: "Все, конец!" В этот миг скачущий рядом казак наносит этому солдату удар шашкой поперек лица, и верхняя часть головы с каской отваливается назад, как крышка кофейника (раньше были широко распространены такие кофейники с откидывающейся на петлях крышкой). Жуткое зрелище! И самое страшное то, что полуобезглавленный немец, наклоняясь вперед, наносит свой удар. Но удар слабый. Все кончилось разрубленным погоном и очень легким ранением. Но осталось чувство отвращения и ненависти к взаимному истреблению.

С тех пор прошло больше шестидесяти лет, а люди так и продолжают уничтожать друг друга. За эти годы на земле было немало больших и малых войн. Фактически они не прекращались ни на один день. Десятки миллионов людей (а может быть и больше – кто их считал) нашли свой конец в этих войнах. Сотни миллионов потеряли родных, друзей, кров. И конца этому не видно. С удивительной последовательностью озверелые от взаимной ненависти люди стремятся к кровопролитию, не желая остановиться, осмотреться, одуматься и понять, что ведь эта ненависть не имеет никаких мало-мальски разумных причин и, в конечном счете, одинаково гибельна и для тех, кого ненавидят, и для тех, кто ненавидит.

Бывал у нас часто довольно известный перед революцией певец-баритон Иван Иванович Арбенин. Голос он к тому времени потерял, но петь любил и пел много и охотно, и пел неплохо, говоря при этом: "Пою не голосом, а умением петь!" Рассказывал он много интересных историй из театральной жизни, но я их плохо помню. Последний раз я его встретил году в 1926-ом в Ленинграде на Невском проспекте. Он шел с какой-то большой компанией, и подойти к нему я постеснялся. Позже я видел его в кинокартине "Поэт и царь", он играл одного из лицейских друзей Пушкина. Это был человек огромного роста, полный, сразу бросающийся в глаза. Было у него и прозвище - Дядя Слон.

В Ростове состоялось мое первое знакомство с оперой. До революции своего оперного театра в Ростове не было. Нет его и сейчас. А в начале двадцатых годов одно время было сразу два оперных театра: Наробраза и Политпросвета. В каждом из этих театров я хорошо запомнил по одному спектаклю: "Евгения Онегина" в театре Политпросвета и "Пиковую даму" в Наробразе. Татьяну пела артистка Гончарова. На сцене она была изящной и стройной девушкой, а в жизни - шумной, громкоголосой, высокого роста, с широким скуластым лицом и говорила: "Что вы, доктор за мене думаете?" Руководителем одной из ростовских опер был бывший артист московского оперного театра Зимина Сперанский. У него был хороший низкий бас. Слышал я его в роли Мефистофиля, а в Пиковой даме он выступал как дирижер. Видел я его и у нас дома - многие певцы лечились у отца.

С переездом в Ростов меня почему-то опять не отдали в школу. Сперва я ходил к какой-то Анне Робертовне на Никольской улице, дом №147, рядом с домом, в котором жил дедушка. Занимались мы группой из четырех человек. Анна Робертовна, очень добрая мягкая пожилая женщина, была совершенно нетребовательной. Домашние задания можно было не выполнять. Она охала, вздыхала, произносила длинные назидательные монологи, а мы продолжали бездельничать, едва слушая ее на уроках. Меня и раньше "учили понемногу, чему-нибудь и как-нибудь", а у нее я окончательно разболтался.

Моей трагедией было то, что после маминой смерти я был окончательно предоставлен сам себе. За всю мою жизнь никто ни разу не проверил, приготовил ли я уроки, ходил ли я сегодня на занятия. Почему так было, я до конца не понимаю до сих пор, но это факт. В какой-то мере это объясняется невероятно трудным временем, тяжёлой продолжительной болезнью матери и ее потерей, которую отец долго и сильно переживал. После ее смерти он с головой ушел в науку и практическую деятельность: организовывал первое на Северном Кавказе отделение болезней уха, горла и носа, работал в клинике, преподавал в университете, читал какие-то лекции, где-то консультировал, а по вечерам принимал многочисленных больных. Жили мы в одной квартире, но виделись урывками. Теперь это, пожалуй, можно назвать мирным сосуществованием и невмешательством в дела друг друга. Я не могу сказать, что отец мной совсем не интересовался. Он немало со мной беседовал, я от него многое узнал, многое усвоил и многое понял. Но воспитателем он был плохим. А самое главное то, что он был беззаветно предан своему делу, отдавал ему всего себя без остатка, был занят буквально с утра до ночи и, кроме своего дела, ничего вокруг себя не видел. Таким он был всю жизнь. Вероятно, была еще одна причина: на его воспитание и учебу в свое время тоже никто не обращал внимания. Но, во-первых, тогда было другое время, а, во-вторых, его очень рано отдали в гимназию (ему еще не хватало возраста, но в гимназии открывался младший приготовительный класс, и знакомые учителя уговорили дедушку отправить его учиться - надо было набрать нужное количество учеников, необходимое для получения разрешения на открытие класса). Ну, а старая гимназия, при всех ее недостатках, умела научить и заставить своих питомцев работать. Меры были жесткими и неотвратимыми: и оставление без обеда, и дополнительные задания, и карцер, и, самое страшное, вызов в директорский кабинет.

Но вернемся к моей учебе. Своих соучеников у Анны Робертовны я помню плохо, за исключением одного хорошего тихого мальчика Юли Фогельсона. Учился он лучше нас всех. Происходил он не из богатой, но очень порядочной еврейской семьи. Они были беженцами из Варшавы. В 1914 году немцы захватили многие западные губернии России и сотни тысяч беженцев устремились на восток. У Юлика была больная нога. Она была всегда в металлической шине, и ходил он с большим трудом. Мы с ним часто играли вместе, много раз я бывал у него дома, всегда приветливо встречаемый родителями. Дальнейшая их жизнь сложилась печально. Они все-таки уехали на свою Родину. Но Родина оказалась мачехой. Перебивались они много лет кое-как. О серьезной учебе Юлика, особенно при его инвалидности, не могло быть и речи - он стал часовщиком. Во время второй мировой войны их жизнь кончилась в одном из нацистских лагерей смерти. Мы это узнали после войны от его тетки-врача, которая осталась в Ростове и работала в одной больнице с отцом.

В одном доме с Фогельсонами (на Малом проспекте) жил Володя Вульфсон. Это был спортивного вида парень, в то время лет пятнадцати, задира, озорник, очень увлекающийся велосипедным спортом. Жизнь его сложилась необычно. Он учился играть на скрипке и проявлял недюжинные способности. После Ростовского музыкального училища (не знаю, учился ли он у нас еще где-нибудь) он каким-то образом оказался в Америке. Там после окончания консерватории, он несколько лет играл в профессиональном квартете, объездив с ним чуть ли не весь мир. В середине тридцатых годов Володя вернулся домой с женой-мексиканкой и начал преподавать в Московской консерватории. Больше я о нем ничего не слыхал.

Его отец рассказал такую, показавшуюся нам забавной, историю. Как-то он послал сыну в Америку кусок настоящего ярославского полотна, которое когда-то славилось на весь мир. Но что делать в Америке с полотном? Там никто уже давно не шьет белья. Кстати, у нас теперь тоже белье никто, насколько я знаю, не шьет, а еще до последней войны, не говоря уже о более раннем времени, так называемых белошвеек было очень много. Тогда Володя решил подарить это полотно какому-то меценатствующему миллионеру, принимавшему участие в их квартете. Миллионер тоже долго не знал, что делать с полотном, а потом повесил его в столовой, на специально устроенном стенде, для всеобщего обозрения.

Во дворе дома, где жила Анна Робертовна, было много моих сверстников, и я проводил с ними гораздо больше времени, чем за учебой. Мы играли в пиратов, в рыцарей, устраивали рыцарские турниры, а иногда и самые обыкновенные, отнюдь не рыцарские драки.

В конце концов, меня, вероятно как трудного ребенка, от Анны Робертовны забрали и, вместо того, чтобы отправить в самую обыкновенную школу, передали на попечение другой учительнице, на этот раз педологу (тогда педология была в моде). Женщина эта была славная, но голова ее была набита всякой педологической "премудростью", в которую она, надо думать, свято верила, и ничего, кроме вреда, она мне принести не могла.
Так был потерян еще один год. За этот год (или почти год) она так и не смогла понять, такой простой вещи, что было совершенно ни к чему заниматься со мной по каким-то особым программам и изучать мою "необыкновенную" психику, а надо было просто потребовать от меня регулярного приготовления уроков. Увы, этого никто не догадался сделать. Я глубоко убежден, что если бы меня в течение двух-трех месяцев заставляли ежедневно выполнять домашние задания, то жизнь моя сложилась бы совсем по другому.

Наконец, в 1923 году меня отдали в школу. Это спасло меня от окончательной гибели, но было слишком поздно, чтобы добиться действительно хороших результатов, тем более, что дома надо мной по-прежнему не было никакого контроля. Попал я во вторую группу школы второй ступени (по-теперешнему это 6-ой класс). Было мне тогда уже 14 лет, и я был старше большинства одноклассников, хотя и хуже их подготовленный к 6-му классу. Класс наш был очень пестрым и по национальному составу, и по классовой принадлежности, и по культурному уровню, и по возрасту. Были у нас и бывшие "петровцы" (наша единая трудовая школа №1 имени Карла Маркса была организована на базе Петровского реального училища), и дети рабочих с заводских окраин, и ребята из бедных еврейских и армянских семей, которым до революции доступ в Петровское реальное училище был, как правило, закрыт. Некоторые из бывших реалистов поглядывали немного свысока на плебейское пополнение, особенно в старших классах, но. в общем, мы жили мирно. и никакой вражды, за редким исключением, не чувствовалось. У нас в классе учились пышногрудые шестнадцатилетние девицы Валя Миронова и Клава Колотилина, думавшие не об учебе, а о кавалерах, и забитые сыновья бедных ремесленников, Ходос и Перельман, и веселый и жизнерадостный грек, Леня Митилинеос, и потомок польских шляхтичей Юлиан Болеславович Касперский. Были в нашем классе дети рабочих, Коля Попов и Алеша Федоров, и сыновья одного из самых богатых ростовских нэпманов конфетного фабриканта Селютина (по всему Ростову бегали мальчишки с фанерными коробочками в руках, выкрикивая нараспев: "Вот ирис Селютин, вот ирис тянучка по копейке штучка). Со мной учился подвижный и остроумный Юра Левицкий (ныне народный артист РСФСР, актер московского театра им. Гоголя) и Федя Полтава, типичный украинец, медлительный и незлобивый, и Володя Бадеев, сын банковского кассира, и Маруся Кессених из очень интеллигентной семьи, к которой я был долгое время неравнодушен, и плотный рыженький мальчик, сын профессора Комендантова, кафедру которого занял мой отец после его перевода в Ленинград. Я помню и многих других, но не помню ни их имен, ни фамилий.

Дружил я больше всего с Полтавой, Касперским, Бадеевым, Федоровым и Поповым. Я уже давно потерял с ними связь. Федоров после школы ушел работать на завод, Юлю Касперского (мы его почему-то звали "барон фон Касперский") я последний раз видел в 1933 году, он тогда был на последнем курсе медицинского института. Больше я ни о ком из них никогда ничего не слышал. На память осталась только групповая Фотография, сделанная весной 1925 года.

Учился я в школе плохо. Зато много читал. Особенно увлекался путешествиями, морскими приключениями и историческими романами. Впрочем не чужд был Шиллеру и Шекспиру, хотя понимал у них далеко же все. Одними из любимых книг были: "Жизнь животных" Брема (у меня было два издания этого замечательного произведения - десятитомное и трехтомное), богато иллюстрированное пятитомное издание "Вселенная и человечество" и "Человек и земля" Э.Реклю в шести томах. Все эти книги (и многие другие) погибли в Ростове во время войны. Читал я все подряд: Густава Эмара, Майн Рида, Фенимора Купера, Жюль Верна, Марка Твена, Станюковича. Потом пришли Джек Лондон, Джованьоли, Сенкевич, Пушкин, Гоголь, Данилевский, Дюма и многие другие.

В седьмом классе у меня были две переэкзаменовки (одна - по немецкому, другая, кажется, по алгебре). Осенью я их ликвидировал и получил свидетельство об окончании семилетки. После этого меня отправили в Ленинград, и я больше нигде не учился до поступления на рабфак в 1931 году (если не считать радио-курсов при Морском техникуме).