домик (2 Кб)


Л.Д.Зимонт (1909-1986). Мемуары. Гл.14. Белая столица.

Опубликовано на сайте 27.01.2007.
Перепечатка запрещена.
Подготовлено к печати Е.Л.Лучинской (Зимонт).

14. Белая столица.

Вскоре после этих событий в Таганроге появилась ставка так называемой Добровольческой армии во главе с генералом Деникиным. Ставка разместилась в том же особняке, где помещался немецкий штаб. Но теперь все было гораздо торжественнее. По улице перед ставкой была запрещена всякая езда; следили за этим специальные часовые, стоящие на ближайших перекрестках. Запрещалось и пешее хождение с той стороны улицы, где была ставка. По сторонам подъезда на маленьких квадратных ковриках лицом друг к другу с шашками наголо, замерев как истуканы, стояли два офицера в парадных золотых погонах и при всех регалиях. В общем, все выглядело очень эффектно.

Город оживился. Его население заметно увеличилось. Один за другим открывались магазины и рестораны. На Петровской улице появилось кабаре. Обновились вывески, с яркими золотыми буквами: "Мануфактурный магазин Адабашева", "Гастрономический магазин Дурукова", "Бр. Камбуровы", "Ильченко и сыновья" и многие другие. На берегу моря, возле яхт-клуба, заработала макаронная фабрика Машетти. Улицы, прекрасный городской сад - гордость таганрогжцев, рестораны, Воронцовский бульвар над морем заполнились франтоватыми офицерами и разодетыми дамами и девицами.

Дома тоже произошли перемены. Родители уехали в Ростов (маму я больше никогда не увидел). Отцу надо было спасаться от мобилизации в Белую армию, что было едва ли возможно сделать в Таганроге. Забегая вперед, скажу, что в Ростове это ему удалось. Помог бывший таганрожец профессор медицинского факультета Ростовского Университета Богораз, взявший его в свою клинику внештатным ординатором с консультацией в военном госпитале. Это дало возможность освободиться от мобилизации.

Вскоре в городе организовали новый банк "Домокредит", и дядя Петя стал его управляющим. Что он кредитовал, я не знаю - никаких новых домов в то время не строили. Хорошо помню вывеску этого банка на углу Петровской улицы и Дебальцевского переулка с синими буквами по белому фону и дядю Петю в строгом темном костюме, распоряжавшемся в маленьком операционном зале. Тетя Оля занялась организацией детских садов и площадок. Каким образом и, как говорят теперь, по какой линии они организовывались, не представляю.

У нас дома "изъяли" одну комнату, (в которой раньше жили родители) и поселили в ней молодого поручика (по-теперешнему, ст. лейтенант). Жил он у нас недолго. Это был симпатичный скромный человек, как видно, любящий детей. Он мне рассказывал о войне, о походах, в которых прошла почти вся его "взрослая" жизнь. И было видно, что это все его очень огорчает и что он с удовольствием сбросил бы военную форму и занялся каким-нибудь мирным делом. После него жил другой офицер, кажется, капитан. Держался он надменно, нагло, ни с кем не разговаривал и, мне кажется, не здоровался. Жил он тоже недолго. Вероятно, после него эту комнату занял Всеволод Ефимович. Вскоре состоялась его свадьба с Зинаидой Александровной. Обряд мне понравился. Молодые стояли на прямоугольном куске голубого шелка, под которым лежала какая-то денежная ассигнация. Жених был в полувоенной форме (по-моему, он имел какое-то отношение к Земгору - Союзу земств и городов). Невеста - в белом платье и фате со счастливой и смущенной улыбкой.

Вероятно, с этого дня зародилось и постепенно сформировалось мое недолгое увлечение церковью. В нашей большой семье отношение к религии было довольно прохладным. Даже тетя Нина, происходящая из истово-верующей семьи ростовских купцов-староверов Золотаревых, никаких религиозных чувств не проявляла. Правда, перед смертью в 1970-ом году она попросила, чтобы ее похоронили на Абрамцевском кладбище с отпеванием в церкви. Но я думаю, что здесь дело было не в вере, а в милых сердцу, вероятно, всякого старого человека детских воспоминаниях. Желание ее, конечно, было исполнено. Изредка, на большие праздники, в церковь ходил дядя Петя. Думаю, что и он серьезно в бога не верил, но был большим любителем всякой обрядности, традиций и церковного благолепия.

Я это пишу для того, чтобы показать, что никакого семейного воздействия на мои религиозные чувства не было, и что я как-то сам дошел до моей очень наивной и, как потом оказалось, очень непрочной веры и увлечения обрядностью православной церкви. Не исключено, что какую-то роль в этом деле сыграло то, что в это время я изучал закон божий (вероятно, меня пытались готовить к будущему поступлению в гимназию; к сожалению, всем было не до меня - и готовили очень плохо) и, что я почти никогда не бывал в театре. Впрочем, один раз меня в театр взяли и даже не на детский спектакль.

Было мне тогда почти десять лет, и спектакль этот я прекрасно во всех подробностях помню до сих пор. Сидели мы в ложе бельэтажа, рядом с атаманской ложей (это - как императорская в столичных театрах). Шел "Орленок" Ростана. Сюжет очень простой. При дворе своего деда, императора Австро-Венгрии, живет Рейхштадтский герцог, сын Наполеона, со своей матерью, дочерью австрийского императора. Это худенький болезненный юноша, боготворящий отца и мечтающий о его славе. Ему кажется, что если он доберется до Парижа, то будет восторженно встречен народом и поведет французов к новым победам и к новой славе. Он просит деда, явившись к нему в одежде пастуха, вернуть ему отобранные у него поля. Император, удивленный смелостью неведомого просителя, спрашивает: "Как имя пастуха?" - и тогда, сбрасывая, закутывавший его плащ и шляпу, юный Наполеон Второй отвечает звонким мальчишеским голосом: "Рейхштадтский герцог, и Франция поля его родные!"

Получив отказ, он убегает из дворца и достигает знаменитого Ваграмского поля. Начинается бред. Ему мерещатся полки отца, приветствующие его. Романтический монолог: "Прости, Ваграм, простите, ураганы..." Он мечется в жару и, в конце концов, падает без сил.

Последнее действие - смерть Орленка. У постели на коленях рыдающая Луиза, расстроенный, не ожидавший такого конца дед-император и убитый горем верный слуга и друг старый гренадер наполеоновской гвардии Серафим Фламбо.

В течение всего спектакля я еле дышал, замирал от восторга, любви, ненависти и сочувствия. По моим щекам текли слезы. Я ничего, кроме сцены, вокруг себя не видел. Орленка играла худенькая стройная актриса Чужая. Меня удивила ее странная фамилия и очаровала, как видно, действительно хорошая игра. До сих пор вижу, как живую, маленькую изящную фигурку, затянутую в белоснежный мундир.

А вот, что произошло ровно через 52 года в Москве на Cолянке в квартире моего дядюшки Матвея Павловича Матео. В тот день мы отмечали его 79-тилетие. Было очень весело. Разговоры вертелись вокруг театра (среди гостей было несколько актеров) и, не помню в связи с чем, я вспомнил об этом спектакле, сказав, что он произвел на меня сильное впечатление и, что я даже фамилию актрисы запомнил.

- Лидочка Чужая! - воскликнул дядя Мотя. - Да ведь это моя первая партнерша! Она из меня опереточного артиста сделала. До нее я и ходить-то по сцене, как следует, не мог. Мы с ней до сих пор переписываемся. Она жива. Живет в Махачкале. Бодра, здорова, полна сил и энергии. Конечно, уже не играет. Обязательно передам ей привет от ее старинного поклонника, пронесшего свои чувства, больше чем через половину века. И какого века! Впрочем, она это заслужила. Актрисой она была прекрасной.

Не знаю, написал ли ей дядя Мотя, но она ему после этого больше не писала. Все в жизни имеет конец.

Но вернемся к Таганрогу 1918 -1919-го годов. Мы часто бывали у хорошего знакомого моего деда, старого таганрогского учителя Григория Глебовича Глебова. Его младшая сестра Оля училась с тетей Олей в гимназии. Ходить я к ним любил. И он и его вечно хлопочущая по хозяйству жена Агния Викторовна всегда встречали радостно и приветливо. У них было три дочери: примерно мои ровесницы Сима и Люда и маленькая трех- или четырехлетняя Олечка. Она была любимицей всей семьи, и я разделял эту любовь. К всеобщему горю, она вскоре умерла. Жили Глебовы в маленьком одноэтажном домике в глубине уютного зеленого двора на Греческой улице возле Итальянского переулка (мне довелось побывать в этом дворе лет через пятьдесят - ничего не изменилось; впрочем, это относилось ко многим двора, улицам и домам старой части Таганрога да, конечно, и не только Таганрога). Сразу за домом был глубокий обрыв, заросший кустарником и бурьяном. А внизу - Таганрогский залив. Налево, в глубине залива, дымили трубы заводов: металлургического, котельного, кожевенного, а направо, в ясные дни, было не столько видно, сколько угадывалось устье Дона.

У Глебовых постоянно бывала дочь Ольги Глебовны Талочка Амосова, тоже моя ровесница. Они жили рядом возле знаменитой каменной лестницы, соединявшей Итальянский переулок с берегом залива. Однажды меня застала у них бомбардировка, и я видел, как перелетающие через город снаряды падали на искрящуюся под солнцем гладь залива, и как высоко в воздух взлетали мощные водяные фонтаны, рассыпаясь через несколько секунд в целые облака переливающихся всеми цветами радуги брызг. У Глебовых часто устраивались детские праздники, прогулки на море, игры.

Еще я любил бывать у Камбуровых.Там были два мальчика моего возраста. Их мама тоже была подругой тети Оли по гимназии. Как их всех звали, я теперь уже не помню. Люди это были очень богатые. За городом в Дубках у них была дача, а мальчики имели пони, на котором в маленькой, но совсем как в настоящей, коляске я однажды ездил по Таганрогу. Камбуровы жили в прекрасном особняке на той же Греческой улице. У них был большой сад с видом на море. Впрочем, если мне не изменяет память, они в то время жили в небольшом флигеле, а главный дом занимало итальянское консульство. Однажды я у них обедал, и на этом обеде присутствовал итальянский консул, приветливый молодой мужчина, хорошо говорящий по-русски. После ухода белых я о Камбуровых ничего не слышал. Возможно, что они эмигрировали. Только еще долго напоминала о них большая вывеска на одном из домов на главной улице города: "Братья Камбуровы."

Таганрог расположен на полуострове, во всяком случае это относится к старой части города. Теперь город разросся, раздвинул свои границы, вышел на степной простор. А тогда он весь, или почти весь, помещался на этом полуострове. В какую бы сторону от нашего дома вы не пошли, за исключением одного направления - в сторону центра по Петровской ул., вы бы неизбежно уперлись в море. Идя по Петровской улице в сторону противоположную от центра, оставив с правой стороны низкие мрачного вида казармы и конюшни Атаманского полка, вы оказывались в так называемой крепости. Строго говоря, на крепость она была мало похожа (во всяком случае, я себе представлял крепости не такими).Три или четыре низких каменных постройки с толстыми стенами и редкими маленькими окошками, вероятно, казематы. Несколько старых чугунных пушек (их называли турецкими) на низеньких лафетах, стоящих прямо на земле, да несколько ядер, вмурованных в стены, как память о былых турецких бомбардировках. Возле казематов - небольшой плац, попросту говоря, пустырь, на котором проводили смотры и обучали новобранцев, а за ним море.

Так вот на этом плацу я однажды "встретился" с генералом Деникиным. Встретился, что называется, нос к носу. Произошло это так. Я стоял возле стены одного из казематов в тени от развесистых акаций (впрочем, может быть, это были тополя) и наблюдал за экзерцициями какой-то воинской части. Внезапно из-за угла выехал открытый желтовато-оливковый автомобиль, и из него вышли три французских офицера и Деникин. Я его сразу узнал по седоватой бородке, плотной фигуре и генерал-лейтенантским погонам (тогда на погонах генерал-лейтенанта были три маленьких звездочки, как теперь у старшего лейтенанта, но, конечно, по генеральским зигзагам). Раздалась команда: "Смирно". Кто-то подбежал с рапортом. На меня внимания не обратили, мне было около десяти лет, и вид у меня, надо думать, был достаточно респектабельный.

Однажды, ко мне, запыхавшись, влетел мой приятель Жора, сын акушерки, живущей в соседнем дворе. Это был очень маленький, щупленький человечек, подвижный и деятельный:

- В порту французский военный корабль!

Через пять минут мы уже кубарем катились вниз по Воронцовскому спуску, а еще через десять, с замиранием сердца, стояли перед французской каноненеркой, ошвартованной кормой к берегу. Все возбуждало жгучий мальчишеский интерес: и матросы в бескозырках с пушистыми красными помпонами, и офицеры без погон с золотыми нашивками на рукавах, и быстрая картавящая французская речь, и плоский блестящий штык на винтовке у стройного приветливого часового возле трапа, с которым мы сразу вступили в беседу ( с немцами так просто обычно не получалось).

- Русский не хороший, не бьен. Француз бьен, француз хороший, - темпераментно доказывал часовому Жора, считая это, вероятно, высшим проявлением русского гостеприимства.

- Нон, нон, - любезно возражал француз, весело улыбаясь. - Русский тре бьен, очень карашо, француз не карашо.

Так беседовали мы довольно долго, изощряясь во взаимных любезностях.

Заходили в порт и другие французские канонерки (всего я помню три), и каждый раз я непременно и подолгу стоял перед ними, мечтая о дальних странах, о Франции, о бескрайних морских просторах и голубых заливах с изумрудно зелеными берегами.

Вообще, в порту было всегда интересно, и я в редкий день в нем не бывал (благо было это совсем рядом). Пассажирские пароходы я узнавал издали. Старые морские колесники (когда -то они и через океаны ходили): "Цесаревич Алексей", "Принц Альберт", однотипные и самые из них лучшие "Граф Румянцев",''Граф Тотлебен", "Граф Платов"и какой-то еще четвертый "Граф". Изящные винтовые - "Вперед" и "Возрождение". А чего стоила стройная трехмачтовая красавица баркентина Таганрогского мореходного училища "Святой Ипполит"! Глядя на нее, уже вообще нельзя было думать ни о чем, кроме моря, штормов, пиратов... Впрочем, сколько я ее помню, она всегда мирно стояла на своем постоянном месте у широкого внешнего мола, исчезая очень редко и очень ненадолго. Какие уж тут штормы и пираты! Но меня это ни капельки не смущало.

Однажды мы с приехавшим из Ростова дядей Миней зашли к его знакомому капитану паровой шхуны (название ее я безнадежно забыл). Капитана звали Анастасий Иванович, и меня очень удивило это, как мне тогда казалось, женское имя. Они долго о чем-то горячо разговаривали, сидя на мягком диванчике капитанской каюты, а я блаженствовал, воображая себя, по меньшей мере, Христофором Колумбом.

Как-то, гуляя с отцом (он изредка приезжал на день-два из Ростова), мы забредили на стоящий в порту маленький портовый буксир с ласковым названием "Ледокольчик". Его капитан, уже довольно пожилой, очень интеллигентного вида человек, с пушистыми усами, чуть тронутыми сединой, любезно пригласил нас на свое неказистое судно. Я снова блаженствовал, крутил штурвал, "уплывая" в безбрежную морскую даль, а взрослые мирно беседовали в каюте. Через открытый световой люк до меня доносились отдельные фразы:

- Неужели на таком крошечном суденышке можно переплыть Черное море? - спрашивал папа.

- Конечно, - отвечал капитан, - и ничего особенного в этом нет. Надо только делать это при тихой погоде.

Я еще несколько раз видел в порту "Ледокольчик" и его интеллигентного капитана. Мне очень хотелось снова побывать на его палубе и в рулевой рубке, но капитан меня не узнавал, а я был застенчивым мальчиком и первым заговорить не решался. Потом они оба (и капитан, и буксир) исчезли. У меня есть подозрение, что, в конце концов, они все-таки переплыли Черное море. В то время много людей его переплывало. Черное море переплыли Софья Николаевна и Верочка, о которых я писал раньше. Мы зашли к ним с дядей Миней. Софью Николаевну я узнал сразу, а Верочка сильно изменилась: повзрослела, пополнела, стала совсем взрослой. Переплыл Черное море очень симпатичный юноша (ему тогда было 20 лет) Игорь Черный, сын богатых родителей, хороших знакомых дедушки. Проезжая через Таганрог, он зашел к нам передать привет от родителей и проститься. Он сидел в гостиной, пил чай и, застенчиво улыбаясь, рассказывал что-то бабушке.

В те годы Черное море переплыли сотни тысяч людей: и заклятых врагов нового режима, представителей крупного дворянства, именитого купечества, руководителей и активных участников белого движения, спекулянтов и аферистов, и совсем, по существу, не врагов, а людей захваченных бурным течением, не сумевших или не успевших разобраться в головокружительном калейдоскопе событий и внезапно оказавшихся на чужом берегу, без цели, без средств, без знания новых условий, а часто и без языка. Разные люди переплывали Черное море, и по разному, очень часто трагически, складывалась их жизнь. Впрочем, еще более трагически сложилась жизнь очень многих из тех, кто решил или был вынужден остаться на родине.

Много разных судов перевидал я в те годы в таганрогском порту. Здесь иногда одновременно собиралось более десятка небольших парусников. Каких названий тут только не было: "Слава моряка", "Валентин", "Святой Николай", "Святая Анна", "Святой Георгий" и целая куча других "святых". Заходили и большие для Азовского моря пароходы. Я помню один из таких пароходов "Святую Елену". Мне понравилось, что он носит имя моей, в то время уже умершей, мамы.

А вот у широкого мола, рядом с баркентиной "Св. Ипполит", о которой я уже упоминал, прижался к стенке небольшой колесный пароход, окрашенный в шаровый (1) цвет военно-морского флота и превращенный в боевой корабль. На палубе, на вращающихся тумбах-барабанах, две трехдюймовые полевые пушки на сухопутных лафетах с колесами и несколько пулеметов. Вечереет. В порту и на судах зажигаются огни. Тишина. В кают-компании парохода (я ее хорошо вижу через световой люк на палубе) какой-то молодой офицер играет на пианино. Играет, как мне кажется, очень хорошо и какую-то очень красивую вещь. Я стою и слушаю. Слушают и вахтенный матрос на палубе и другой офицер, сидящий в кают-компании у стола. Тихая мирная картина... И зачем-то пушки… Действительно - зачем?

Пассажирские пароходы, как правило, в порт не заходили. Для них за пределами акватории, огороженной молами и волноломами, в непосредственной близости от изогнутого широкого мола, который в значительной мере защищал это место от наката волн с открытого моря, были устроены два одинаковых довольно широких свайных пирса. Каждый из них упирался в середину небольшого, легкой конструкции, деревянного здания с изящной наблюдательной башенкой наверху, увенчанной флагштоком. На одном здании, выкрашенном в нежно-голубой цвет, большими черными буквами было написано таинственное слово РОПИТ. Впрочем, расшифровывалось оно очень просто: Русское общество пароходства и торговли. На другом, темно-желтом, была прибита вывеска: "Азово-Черноморское пароходство". Это были два конкурирующих предприятия. Но жили они в старые времена, как я понял, сравнительно мирно, разделив сферы влияния. Я мог часами простаивать на этих пирсах, встречая и провожая пароходы и любуясь белокрылыми яхтами из расположенного рядом яхт-клуба.

Лет за пятнадцать-двадцать до описываемого времени на одном из этих пирсов хозяйничал в качестве морского агента приятель деда, некто Иван Гаврилович Казачков. Потом он переехал в Ростов, где я с ним познакомился в двадцатых годах. Был он волгарем, обладал мощнейшим басом, высоким ростом и густой бородой. По мировоззрению он, вероятно, больше всего подходил к Союзу русского народа. Но все же настоящим черносотенцем он не был в силу своего добродушно-миролюбивого характера, терпимого и немного скептического ума.

Он очень любил моего отца, часто (в его гимназические годы) брал его с собой на рейд, где километрах в десяти-пятнадцати от порта производилась погрузка и разгрузка крупных судов дальнего плавания. Между рейдом и портом циркулировали паровые шхуны. Грузили хлеб, а разгружали, по преимуществу, апельсины, лимоны и другие фрукты, которые иностранные суда брали чуть ли не вместо балласта, чтобы не идти порожняком. Бабушка говорила, что в сезон лимоны и апельсины продавались в Таганроге по 10-20 копеек за десяток.

У Ивана Гавриловича было 8 дочерей и один, самый младший, сын. Одна из дочек вышла замуж за немца-колониста и в двадцатых годах уехала в Германию. Остальные жили в Ростове большой дружной семьей. Уже после революции Иван Гаврилович, где-то еще работающий, мог, зайдя в учреждение, где большинство было евреями или другими, как говорили в царское время, инородцами, низко поклониться и громогласно пробасить:

- Здравствуйте русские люди.

Но у него это получалось так беззлобно-добродушно, что никогда никто не обижался. Следует учесть, что в те времена к национальному вопросу относились очень щепетильно: в удостоверениях личности национальность не указывали, в театрах было строго запрещено акцентирование и подчеркивание других национальных черт, всякие шовинистические и антисемитские настроения немедленно и резко пресекались.

Но это я уже забегаю вперед. А тогда в 1919 году в белом стане шовинизм и антисеметизм процветали. Деникин обещал въехать в Первопрестольную (т.е. в Москву) на белом коне под малиновый перезвон "сорока сороков". Этот шовинистический, черносотенный душок проник неизбежно и в нашу детскую среду.

Если пойти от нашего дома "вниз" по Дворцовому переулку, то метрах в двухстах на углу Греческой улицы вы оказывались возле дворца Александра I. В нем он жил последнее время и умер. Дворец представлял собой довольно длинное одноэтажное здание, расположенное "глаголью" по Греческой улице и Дворцовому переулку. Дальше на целый квартал шел бывший дворцовый сад, доходивший до Мало-Греческой улицы. Это была очень маленькая улица (всего, кажется, два квартала), на которой, как раз против сада, помещалось Таганрогское трехклассное мореходное училище. К тому времени сад был запущен, а кое-где превратился почти в пустырь.

Вот в этом-то саду тетя Оля организовала летнюю детскую площадку. Ее задача, как я теперь понимаю, заключалась в том, чтобы на период каникул сконцентрировать окрестных детей младшего и среднего возраста, оторвав их от отрицательного влияния улицы. Очевидно, в какой-то мере задача была решена. Ребят собралось много. Я думаю, что больше двух сотен. На площадку принимались все, независимо от социального, имущественного и общественного положения. Большинство детей было из простых семей: рабочих, ремесленников, мелких служащих. Но были и дети более зажиточных слоев и интеллигенции.

Заглянул к нам на площадку даже полковник Бек с женой и сыном, худым длинноногим мальчиком, одетым на английский манер (короткие штаны, гольфы, какая-то курточка). Они всем интересовались и отнеслись ко всему очень доброжелательно, но сына не оставили, вероятно, сочтя наш состав слишком плебейским. Здесь я хорошо рассмотрел полковника, не то что на параде, где он гарцевал на лихом донском жеребце. Он долго разговаривал с тетей Олей и ее "правой рукой" Еленой Феофановной, очень милой женщиной, фребеличкой(2), учительницей начальной школы.

Итак, о шовинизме. Всякое его появление на площадке немедленно пресекалось. В этом отношении все воспитатели были единодушны. Но все же кое-что прорывалось. Я помню миловидную белокурую девочку, прыгающую на одной ножке перед двумя маленькими (вероятно, теперешние первоклашки) армянскими детьми, братом и сестрой, и распевающую во весь голос: "Армяшка длинный нос, почем булки продаешь"... и т.д. Другой раз несколько больших, лет по 13-14, хулиганистого типа парней подстерегли на улице одного тихого еврейского мальчика, как видно, из очень бедной семьи и, как говорится, довольно чувствительно "накостыляли" ему шею. Но это были отдельные случаи. В общем, мы жили дружно и никакой ни имущественной, ни социальной, ни национальной розни, как правило, не чувствовалось.

Днем нас кормили под большим полукруглым в плане навесом на толстых каменных столбах. Потом мы, под тем же навесом, что-то мастерили, писали, рисовали. На игровой площадке и на узком длинном пустыре вдоль забора, отделявшего нас от Дворцового переулка, играли, бегали, прыгали. Густые заросли сирени, были великолепным местом для игры в прятки и в "Казаки-разбойники". Действовал на нашей площадке и драмкружок. Ставили какие-то пьесы, рисовали декорации, писали афиши и программы. Помню, как старательно рисуя такую программу, я изобразил маяк и в его лучах написал "ПРОГРАМА", через одно М. Сперва я был очень огорчен, но потом кто-то подрисовал второе М и в таком, хотя и довольно корявом виде, программа была использована по назначению.

С тех пор прошло 52 года (теперь, когда я начал перепечатку этих записок, уже почти - 67), но прекрасно помню многие лица и ребят, и наших воспитателей: и Елену Феофановну, и ее сестру (тоже учительницу) Веру Феофановну, и еще одну очень симпатичную девушку, главную заводилу во всех играх (не то Лёлю, не то Любу, уж как следует, теперь не помню). И, что самое главное, от этой детской площадки у меня осталось теплое радостное и светлое воспоминание на всю жизнь.

В следующем году, уже при Советской власти, тетя Оля принимала участие в организации другой такой площадки. Организована она была не хуже, вероятно, даже лучше, но то ли место было менее удачным (площадка разместилась в хорошо озелененной ограде Нового собора), то ли были какие-то и другие причины, но не получилось того уюта, если хотите, интимности, как в заброшенном дворцовом саду.

В числе наших таганрогских знакомых было несколько врачей. Это были, в первую очередь, если не друзья, то хорошие знакомые деда (не надо забывать, что он был провизором): Вениамин Владимирович Зак - знаменитый таганрогский хирург, Гордон – владелец известной на юге России водолечебницы, Шамкович, Газулов, товарищ папы по гимназии Паня Чайкин.

Доктор Шамкович, высокий, седой, худой, похожий на английского лорда, всегда безупречно одетый человек был широко известен, как товарищ Чехова по гимназии. Зак был совершенно обаятельным человеком, интересным веселым собеседником. До революции у него была своя хирургическая лечебница, при которой он и жил. Гордон тоже жил при своей лечебнице. Это был очень благообразный довольно полный человек, с седоватой "благородной" бородкой. Доктор Газулов отличался самым высоким ростом, седой козлиной бородкой, тонким голосом и не в меру спокойным и медлительным характером. Отец рассказывал, что смолоду он был анатомом и привык работать медленно и обстоятельно. Да и куда спешить? Покойник, он и есть покойник, ему спешить некуда. Позже, став ларингологом, он перенес свою практику и на живых людей: оперировал медленно, обстоятельно, прогуливаясь иногда по операционной, бормоча себе что-то под нос. Ну и ничего, больные, говорят, выдерживали, не жаловались и даже выздоравливали.

Большинство из них кончили свою жизнь плохо. Гордон отравился, убедившись, что неизлечимо болен раком (это было уже в тридцатых годах), Зак погиб в 1937-ом году (посмертно его реабилитировали). Шамкович был "ликвидирован" во время второй немецкой оккупации. Ему тогда было больше восьмидесяти лет. Дальнейшей судьбы Газулова я не знаю, а Чайкин жил и работал на Украине, кажется в Днепропетровске. Доктора Зака я последний раз видел в 1933 или 1934 году (мы с отцом ездили на машине в Таганрог). Он был бодр, жизнерадостен, весел, всеми в городе уважаем. Жил на той же квартире и заведовал своей бывшей лечебницей. Заведовал своей лечебницей до смерти и доктор Гордон. Ее превратили в санаторий.

Хочется мне рассказать еще об одном таганрожце - Агопове. Это был старик с большой белоснежной бородой. Носил он широкое горохового цвета пальто и, по крайней мере в торжественных случаях, высокий черный цилиндр, сдвинутый на затылок. Агопов имел на Петровской улице маленький полуподвальный магазинчик, в котором торговал фруктовыми водами собственного производства. Воды были хорошими и за столиками маленького заведения всегда сидели посетители. Не раз сидел за этими столиками и я. Однажды мы зашли туда с отцом, которого он знал еще в его гимназические годы. Сперва отца Агопов не узнал, а потом, когда он назвал себя, очень обрадовался, подсел к нашему столику, вспомнил моего деда, былые времена, и начались бесконечные стариковские воспоминания. Говорил Агопов с чуть заметным армянским акцентом, глаза его смеялись, даже тогда, когда лицо было совершенно серьезным. В заключение он рассказал о своей "смерти".

- Лежу это я, Додька (Додька - это мой папа) на кровати и ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, вроде сплю, а все слышу. Двое суток так пролежал. Меня уже обмыли, положили, как полагается, на стол. Лежу в дремоте какой-то и слышу: родичи собрались и уже мое имущество делят, ругаются между собой. Чуть меня тогда не похоронили живого.

- Ну как же?

- Обидно мне стало. Ужасно рассердился и проснулся. Потом врачи говорили - летаргический сон.

- Небось испугались все?

- Еще бы! как ветром всех сдуло. Ну уж а потом, когда немного отошли и снова собрались, я им молебен прочитал. Долго будут помнить.

Вскоре после этого он все-таки умер по настоящему.


------------------------------------
1) Шаровый цвет - это серо-дымчатый цвет. Шаровая краска изготавливается из белил, мела и сажи.
2) Фребеличка, фребелички, ж. (дореволюц.) - Воспитательница детей дошкольного возраста по методу немецкого педагога Фребеля.


Следующая глава

Вернуться к оглавлению мемуаров

На главную страницу



Хостинг от uCoz