Л.Д.Зимонт (1909-1986). Мемуары. Гл.36. Конец.

Опубликовано на сайте 14 апреля 2007 г.
Перепечатка запрещена.
Подготовлено к печати Е.Л.Лучинской (Зимонт).

27 ноября 1984 года. Ждал этого давно, но была какая-то маленькая надежда. Знал, что самообман, что это та соломинка, за которую хватается утопающий… и все-таки верил и надеялся. А теперь все - надежды больше нет. Теперь только один вопрос: сколько еще проживет и как сделать ее конец менее мучительным. Страшно терять любимого человека, с которым прожил полвека, но еще страшнее думать о тех страданиях, которые ее ждут. Что делать?

Говорят надо быть мужественным. Сделать ничего нельзя. Жизнь (для других) не кончается и надо жить. Все это я понимаю умом, но не сердцем. Мне уже 75 лет. Жизнь прошла, впереди могила. Я не помню, чтобы когда-нибудь плакал, даже в самые печальные минуты жизни, а их было немало. И в детстве я плакал очень редко. А сейчас слезы текут сами. Пишу и плачу. Иду по улице и вдруг чувствую, что слезы застилают глаза, и я начинаю плохо видеть. Начал по настоянию дочери глотать тазепам, говорят, сделает меня более спокойным – дай бог. А ведь по существу ничего не изменится – только немного отупею, что ли, стану равнодушнее.

Вот когда я понял, что такое тоска, настоящая тоска, беспросветная и безысходная. На несколько минут отвлечешься, забудешься и вот уже опять она, как клещами, сжимает сердце, к горлу подкатывается ком, и глаза наполняются слезами. Уж лучше бы я заболел этой проклятой, коварной болезнью. Лучше бы я сейчас лежал в больнице и ждал смерти. Моя "мамочка" ухаживала бы за мной. Ей тоже было бы нелегко, но легче, чем мне: и потому, что она женщина, и потому, что у нее другой характер, и потому, что, вероятно, любит меня не так сильно, как я ее, и еще потому, что она, вероятно, надеется на нового внука (или внучку) и ждет его уже давно и радостно (правда, неизвестно, будет ли этот внук).

А я свою мамку всю жизнь любил как-то особенно, вероятно, не так, как любят большинство других мужей своих жен (даже те из них, которые любят очень сильно). Я всегда любил ее всю целиком, любил в отдельности каждый ее палец, каждый ноготок, каждую волосинку на голове, каждую новую морщинку. Любил, когда она была доброй и когда была злючкой. Любил ее хорошие и даже плохие качества, которые всегда прекрасно видел и часто ругал ее за них, любил ее совсем не слепой любовью. Я сейчас почему-то вспомнил Белинского, о котором Герцен писал, что он был полон своей мучительной злой любви к России. Чтобы хоть немного понять мою особенную любовь к жене (хотя я, конечно, не претендую на монополию в этом вопросе), которую замечали многие наши друзья и знакомые и почему-то плохо замечали дети, надо вспомнить предысторию.

Уже писал, что я потерял мать, когда мне едва исполнилось 9 лет. Мать была женщиной, безусловно, очень интересной, талантливой и ласковой. Я был тоже очень ласковым ребенком и всей душой отзывался на всякую ласку. И вот со дня смерти моей матери, самого близкого и самого родного мне человека, настоящей ласки я больше не видел. Я долго тосковал по матери, тосковал молча, тосковал по ее ласке, и чувство это, хотя и в сильно приглушенном виде сохранилось во мне до сих пор.

Я любил своего отца. Память о нем очень дорога мне и сегодня. Но человек он был суховатый, поглощенный своими делами – и времени он уделял мне мало. Да и время было какое! Революция, гражданская война, разруха. Надо было устраивать заново свою жизнь – в том числе и мою – найти способ уклониться от мобилизации в белую армию, что было далеко не просто, ведь он был военным врачом царской армии, хотя и не кадровым, а мобилизованным на время войны, но на это тогда мало обращали внимания, надо было найти подходящую работу и решить проблему жилья. Обо всем этом я писал выше. Было немало и других сложных проблем.

С тех пор у меня не было родного дома. Сперва я жил у бабушки в Таганроге, потом там же у тети Оли, сестры отца, потом мы с бабушкой приехали к папе, потом бабушка уехала в Ленинград к переселившейся туда тете Оле, потом появилась мачеха и вскоре меня отправили в Ленинград к брату отца Льву Осиповичу. Я не скажу, что ко мне относились плохо: кормили, одевали, но смотрели на меня как на сироту, жалели. И я себя чувствовал сиротой, обделенным лаской и заботой твердой, но доброжелательной руки, которая ввела бы меня во взрослую жизнь, полную трудностей и подводных рифов. И вот я сам, не имея никакого образования, жизненного опыта, специальности, не представляя в какую среду я попаду, отказался от материальной помощи, уехал в Архангельск (порт! море!) и оказался пылинкой в водовороте жизни. За что я только не брался. Надо помнить, что тогда в стране была безработица и устроиться на работу, особенно не члену профсоюза, было очень нелегко.

Жил я некоторое время в Мордоме (это общежитие для моряков, сидящих на бичу, то есть не имеющих ни работы, ни жилья). Попал я туда потому, что перед этим в Ленинграде три или четыре месяца работал матросом первого класса (почему-то взяли первого класса, хотя я никогда не имел второго – возможно, помогло удостоверение морского техникума). Брался за любую работу: матрос пригородного пароходства (и даже замещал дня два кочегара), счетовод, радист на рыболовном траулере, хронометражист на Северной опытной станции, старший техник (младшим никогда не был) исследовательской партии по подготовке к составлению урочного положения для лесозаготовок и сплава, техником-нормировщиком Лесобиржи №2 в Архангельском морском порту (подготовка леса к погрузке на суда и погрузка на иностранные пароходы – своих лесовозов тогда почти не было), инструктором технического нормирования "Главлеспрома" с одновременной учебой на Архангельском Водном рабфаке.

Бодрости и оптимизма я никогда на терял, но было нелегко, и, как поется в известной оперетте, нигде мне "не светило родное окно" и было "холодно" не только в переносном, но часто и в прямом смысле. Холодная неустроенная юность и молодость. Не скажу, что все было плохо. Немало извлек я из этой жизни полезных уроков. Но как много сил и времени ушло на эту науку! Во многом я был виноват сам. Но что теперь об этом говорить. Ведь с тех пор прошло более полувека. Да и что можно спросить с восторженного романтического мальчика, плывущего без компаса по безбрежному океану жизни!

И вот я в аудитории ВУЗа. Мне 23 года. Живу в общежитии. Появились хорошие друзья, некоторые еще на рабфаке (многих из них, причем самых лучших, уже нет). Друзья, которым я был многим обязан, гораздо большим, чем понимал сам, особенно тогда. И появилась девушка. Восемнадцати лет. Веселая, жизнерадостная, немного задиристая, и случайно села в аудитории передо мной. И в группу нашу она попала случайно, по ошибке. Я об этом, кажется, уже писал. Через год мы оказались рядом, уже не случайно. И мне стало тепло. Это тепло и эту ласку я чувствовал всю жизнь, чувствовал даже во время размолвок (а они были – и немало). Чувствую и сейчас, когда она лежит в больнице со страшным диагнозом, приговоренная к смерти. Девочка моя, родная, как я буду без тебя?! Сумею ли хоть как-то облегчить последние дни твоей жизни? Страшно и тоскливо. Пишу и плачу, и ничего не могу с собой сделать.

А что-то надо делать. Скоро поеду в больницу. Надо быть веселым, говорить о планах на будущее, после ее выздоровления. Лгать, улыбаться, рассказывать какие-нибудь веселые истории… А на душе будут скрестись кошки. Боже мой! Вот был бы верующим, пошел бы в церковь, бросился на колени перед иконой божьей матери – утешительницы и со слезами молил бы ее об исцелении рабы божьей Фаины. И, вероятно, стало бы легче. Да вот беда – не верю. Не верю ни в бога, ни в черта, ни в дурной глаз и ни в какую другую мистику. Тяжко!

Когда месяц тому назад я с больной мамкой вернулся из Волгограда, и мы поселились у сына, он обратил мое внимание на маленький сборник понравившихся ему стихов ленинградского поэта Семена Ботвинника. Я тогда уже знал, что речь идет об опухоли и что будущее сулит мало хорошего. И вот, открыв книжку наугад на 42 странице, я прочитал:

Разве в ней узнаешь прежнюю?
Тяжко женщина больна…
На врача глядит с надеждою,
С тайной верою она.

Смотрит жалобно, украдкою,
Снега белого белей -
Знать измучена догадкою…
Ты солги ей, пожалей.

Хоть известно все заранее -
Ты молчи, владей собой,
Чтоб не вырвала признания
Ни улыбкой, ни мольбой.

Пусть давно уж нет сомнения,
Все слабей ее шаги,
Этой ложью во спасение -
Как сумеешь, помоги.

Я был потрясен. Такое страшное совпадение! Как пророчество. Надо владеть собой. Надо лгать. А я ненавижу ложь. Я никогда ей не лгал. А теперь надо лгать, ежедневно, упорно, лгать с веселым лицом, когда еле сдерживаешь слезы. Где взять столько сил?!
Но в то время я еще надеялся. Сегодня надежды нет.

1 декабря. Внезапно опять появился проблеск надежды. Сегодня с Зоей говорили с профессором Ириной Михайловной Грязновой (зав. кафедрой). Ждали безнадежного ответа. Но она предложила операцию. Гарантии нет. После операции может погибнуть в несколько дней, но весьма вероятен благоприятный исход (клиника имеет соответствующий опыт). Это может продлить жизнь на год-два, а может быть и больше. Операция тяжелая. Познакомились с врачом (доцент кафедры Олег Викторович Макаров), который будет делать операцию, если мы согласимся. Вероятно, надо соглашаться. Альтернативы, как видно, нет. Химиотерапию все считают, что не выдержит.

3 декабря надо дать ответ. Страшно, но, вероятно, придется дать "добро". Проблеск появился, а волнения стало еще больше. Что будет?

26 декабря 1884 г. Вот теперь совсем "Всё"! Нет больше нашей мамули! Приехал в больницу в половине девятого. Застал спящей. Открыла глаза, что-то тихо сказала. Сел возле нее. Смотрел. Она лежала непривычно худенькая, слабенькая, то открывала, то закрывала глаза. Изредка перебрасывались какими-то словами.

Поговорил с Татьяной Евгеньевной (лечащий врач). Договорились о выписке после Нового Года. Сколько проживет? Трудно сказать. Сердце на пределе. Будет нуждаться не столько в онкологической, сколько в кардиологической помощи. И это будет ее счастье – не испытает ужасных страданий.

"Счастье" это наступило минут через 15.Пошли умываться (метров 20). Вели с Т.Е. под руки. Шла плохо, как и в предыдущие дни, опираясь на трость. Вдруг со словами "Мне плохо" упала мне на руки. Через минуту уже сидела в кресле-каталке и возле нее хлопотали два врача и сестра. Сказала: "Подожди, потом". Это были ее последние слова, во всяком случае, которые я слышал. Ввели в вену какое-то лекарство. Лучше не стало. Заметно дрожали ноги. Ее сразу увезли в послеоперационную палату. Минут через десять меня вызвала Татьяна Евгеньевна, завела в какую-то маленькую комнату и сказала (помню, вероятно, дословно): "Мы ничего не могли сделать. Фаина Павловна умерла". Я знал, что ее дни сочтены. Знал уже давно. И все же… "Успокойтесь, Леонид Давыдович, выпейте это". Выпил. "Покажите ее мне". "А Вы рыдать не будете? Кругом больные". "Не буду". И вот мы в другой маленькой комнате с большим окном во всю стену. У окна на каталке лежит еще, как живая, рот чуть-чуть приоткрыт, глаза закрыты. Положил руки на лоб, щеки – уже прохладные и кажется, что холодеют прямо под рукой. Это, вероятно, только воображение. Поцеловал последний раз. Последний!.. Какое ужасное слово. Было 10 часов с минутами.

Позвонил ребятам. Вова помолчал и вдруг тихо задумчиво сказал: "Наша мама, вероятно, была святой – такая быстрая и, в общем-то, легкая смерть". Машинально собирал ее вещи, еще не отдавая себе отчета в происшедшем. Тоска пришла потом. Через час приехал на такси Леша (сводный брат Леонид Натанович Зимонт) и увез меня к себе.

26 января 1985 года. Сегодня ровно месяц, как она ушла. За это время было немало сделано. Сын добился разрешений на захоронение в колумбариях Ваганьковского или Донского кладбищ. Выбрали Донское. Это кладбище старого московского крематория. Кладбище сравнительно небольшое, тихое, уютное. Кроме того, там захоронен отец. В прошлом это новое монастырское кладбище. А рядом, за монастырской стеной, старое кладбище, где захоронены многие известные люди: Василий Пушкин, дядя поэта, его сестры, крупные государственные деятели дореволюционной России, художник Перов, замечательный ученый Николай Егорович Жуковский и многие другие, включая печально-знаменитую Салтычиху.

Хорошо, что удалось добиться захоронения в Москве. Уж очень не хотелось хоронить ее на Раменском кладбище, тем более, что я не собираюсь оставаться жить в этом городе. Мы уже все оформили и получили ячейку, в которую, как только будет готова доска, установим урну. В воображении я уже вижу эту доску, какой она станет уже через несколько лет. Две фотографии уже лежат рядом на моем столе под стеклом, рядом со многими ее фотографиями.

Прошел месяц, а тоска не проходит и живой образ ее по несколько раз в день возникает перед моим мысленным взором, и глаза наполняются слезами. Да простят мне эту слабость. Впрочем, слабость ли это?

Приходят письма. Выражают сочувствие. Вот некоторые строки из этих писем. "До сих пор не укладывается в голове, что не стало ее. Оптимист, человек большой воли, физически закаленная и вдруг… Уж очень несовместимо: Фаина Павловна и смерть". Это от преподавателя Горьковского с.-х. института, бывшие соседи. "Боже мой, и мысли не могло быть о ее уходе из жизни. Такой была всегда крепкой, веселой, энергичной…" "Оплакиваем вместе с вами нашу дорогую…" "Мы все разделяем Ваше горе и тоску". "Даже страшно подумать, что Фаины, нашей дорогой, уже с нами нет". "Что же такое случилось с Фаиной? Такое горе!" "Так она любила жизнь, всем интересовалась, имела массу занятий…" Я хорошо знаю авторов этих строк и не сомневаюсь в их искренности. А какого это все читать?! Как ножом по живому телу.

3 февраля. Вот уже и сороковой день. Выпили по рюмке водки. Помянули. Будто я ее каждый день не поминаю, только без водки. Но обычай есть обычай – выпили. Очень трудно быть одному. Легче когда кто-нибудь еще есть дома. Но большую часть времени один. Все заняты, все работают, учатся. Все жалеют маму, бабушку, сестру, подругу, искренне горюют, но эта не та безысходная тоска, которая ни на шаг не отступает от меня. Говорят – время все излечивает. Возможно. Посмотрим. А пока мне очень, очень плохо.

26 апреля 1985 года. Прошло четыре месяца. Время-то как бежит! Всякими способами стараюсь заглушить тоску: читаю, езжу к Жеке, понемногу начал ездить на экскурсии. Несколько раз "ходил" к Лене обедать в Жуковский. Мне бы как можно меньше быть одному. Когда с кем-нибудь – немного легче. Когда один – плохо. Читаю все подряд: Лескова, Короленко, Фаз. Искандера (прекрасный писатель), Ключевского, Соловьева, книги о животных, о путешествиях, какие-то журналы, газеты…

Я понял, откуда взялось поверье, что душа умершего живет в своем доме ("витает"). По христианским догмам это длится, если не ошибаюсь, 40 дней. Вот и я чувствую рядом с собой "витающую" душу Фаинки. И не только дома, но и на улице, и в автобусе, и в электричке. Она все время возле меня, хотя уже давно прошли "законные" 40 дней. И сейчас – возле меня: невидимая, бестелесная, но такая же любимая и желанная! Может быть, со временем станет легче, а пока плохо – безысходная тоска.

26 ноября 1985 года. Как летит время. Уже 11 месяцев, как нет нашей мамы. Я довольно тяжело и долго болел. Больница, как видно, не вылечила (болезнь у меня длинная, надо думать, на всю жизнь), но на ноги поставила. Чувствую себя прилично. Я переехал в Жуковский. Живем мы теперь с Леной в хорошей квартире в самом центре города. Сил прибавилось: помогаю дочке по хозяйству. Тоска не прошла, но стала как-то глуше. Реже приступы отчаяния. Спрятал все ее фотографии – так легче. Читаю. Думаю. Смотрю телевизор. Живу, но как-то не по-настоящему: вот-вот что-то должно случиться и тогда начнется другая настоящая жизнь. А ведь ничего не начнется. Так и будет тянуться это безвременье до конца дней моих.

Уже больше года не касался своих "Воспоминаний". Да и до этого писал их урывками, с большими перерывами. Нужны ли они кому-нибудь? Зачем я их пишу? Вероятно, только для себя. Ну что ж, попробую все-таки еще кое-что написать, если будет получаться. Не знаю почему, но чем дальше от детства, тем писать труднее. Может быть, отказаться от хронологической последовательности, которой я старался до сих пор придерживаться, а просто рассказывать об отдельных событиях и размышлениях, которые оставили наиболее яркое воспоминание. Впрочем, я не уверен, что это облегчит мою задачу. Может быть, даже наоборот, усложнит ее. Буду писать, хотя бы для того, чтобы немного развеять чувство одиночества. Сейчас осень, на улице приходится бывать мало, да и здоровье пошаливает. Вот и сижу почти целые дни один в квартире… Буду писать, что получится, то получится.


Дополнение Елены Лучинской (Зимонт):

На этом записи обрываются. По-видимому, папа больше не писал, а печатал на старенькой машинке написанное ранее.

В 7 часов утра 30 марта 1986 года, в день рождения нашей мамы, папа умер в Жуковской больнице при мне и моем брате.

В пишущей машинке осталась недопечатанная страница (кажется, 106-я)