Л.Д.Зимонт (1909-1986). Мемуары. Гл.6. В имении Толстых.

Опубликовано на сайте 18.01.2007.
Перепечатка запрещена.
Подготовлено к печати Е.Л.Лучинской (Зимонт).

В начале лета 1915 года мы с мамой, дядей Миней (1) и приехавшей из Ростова маминой сестрой тетей Любой, которую все звали Люсенькой, поехали в имение Ильи Львовича Толстого. Рано утром к нашему дому подъехал тарантас, запряженный тройкой карих лошадей. Я был в восторге. Единственным темным пятнышком было то, что накануне, когда мы с дядей Миней ходили заказывать лошадей, мне не удалось уговорить его ехать в карете. А карета там была, хотя и довольно потрепанная на вид. Старичок, с которым мы договаривались о лошадях, теребя седенькую, бородку, убеждал меня, что в карете есть смысл ехать только осенью, когда сыро, холодно и грязно, и что в карету нельзя запрячь тройку лошадей, а только пару, и что летом куда лучше ехать на тройке в открытом тарантасе. Впрочем, у него имеется "верх", который можно будет в любое время поднять, если пойдет дождь. Меня убедили, но "пятнышко" все же осталось. Впрочем, когда мы поехали, оно исчезло.

Дорога была неблизкая - 35 верст, если мне не изменяет память. Лошади бежали неторопливой рысью. Звенели бубенчики, им хлопотливо вторил колокольчик под дугой коренника. Кругом, по сторонам пыльного большака, раскинулись перелески, поля, луга с еще нескошенной травой. То и дело встречались деревни и деревушки с крытыми соломой или тесом избами, помещичьи усадьбы с примыкающими к барскому дому парками или фруктовыми садами. А высоко в безоблачном небе звенели жаворонки. Но вот мы съехали с большака на проселок. Справа - вереница деревенских изб, слева - большой тенистый парк. Проселок круто поворачивает влево, огибая высокую железную решетку, огораживающую большой двор с многочисленными надворными постройкам и большим помещичьим домом. Справа, между стволов высоких сосен, виден изумрудный луг и мелькает зеркальная поверхность небольшой речки. А мы еще раз поворачиваем налево и через широкие ворота въезжаем во двор.

Прямо перед воротами в глубине двора, почти во всю его ширину, большой двухэтажный дом с мезонином. Справа и слева два подъезда с четырьмя колоннами каждый, наподобие греческих или римских портиков. Слева от дома, перпендикулярно ему, были расположены длинная изба для работников, каретный сарай и конюшня на несколько лошадей. Напротив, с другой стороны двора - большой сеновал и какие-то хозяйственные постройки. За конюшней и каретным сараем - скотный двор. С "чистого двора" его не видно, но слышно: там всегда мычат коровы (если они не пасутся в поле), кричат петухи, клохчут куры, гогочут гуси, крякают утки, хрюкают свиньи. На скотном дворе всегда грязно, но уж очень интересно.

Здесь я впервые познакомился с деревней. До сих пор я знал только дачи. (Уманская не в счет: во-первых, я ее не помнил, а, во-вторых, это не русская деревня).

С другой стороны главного дома был парк. Из дома в него можно было попасть через гостиную и большую открытую веранду. Парк был очень большим (во всяком случае, так мне тогда казалось) и постепенно переходил в лес.

В доме всегда было много народа. Часто появлялись какие-то новые люди и внезапно исчезали. В мезонине (это, по существу, 3-й этаж, но с низкими потолками и не на всю длину дома) жили приютские дети с двумя воспитателями. Их пригласили на лето в имение, как на дачу. Иногда, я ходил к ним играть, но чаще мы встречались в парке. У одного из воспитателей был маленький ребенок. Я помню, как его кормили кашей, и меня очень удивило, что давая ему кашу, каждый раз его папа клал ложку в рот, чтобы определить ее температуру.

Утром, после завтрака, я обычно первым делом бежал в парк, где меня часто поджидала моя большая приятельница - английская борзая. Она отличалась от изредка встречающихся и теперь лохматых русских борзых гладкой шерстью и более темным цветом. Она благосклонно сносила мое "мучительство", никогда не огрызалась и охотно сопровождала меня в прогулках по многочисленным аллеям, дорожкам и тропинкам парка. В имении были и другие собаки, но они почему-то довольно редко встречались в парке.

Я хорошо помню парк, двор, луг с протекающей по нему речкой, лес за парком, с вклинивающимися в него там и здесь неширокими полянами, но очень плохо помню внутреннее расположение дома.

На речку мы ходили часто. Иногда с нами ходила Верочка, дочь Софьи Николаевны. Ей было лет 15. Это была стройная, худенькая девочка-подросток. Через четыре года мне довелось встретиться с ней в Таганроге; худенький подросток превратился в пышнотелую девушку. Это было в конце 1919года. Красная армия неотвратимо двигалась на юг. Многие бежали за границу. Одни сознательно, другие - просто подхваченные общим потоком. Отец в то время работал на хирургической кафедре профессора Богараза в Ростовском университете. Однажды на улице он встретил растрепанную и испуганную Софью Николаевну.

- Давыд Осипович, что Вы собираетесь делать?
- Да ничего, - ответил отец. - Хочу серьезно заняться наукой.
- Какая наука! - всплеснула руками графиня. - Россия гибнет! Бежать надо! Только за границей, может быть, удастся спастись.
- От кого?
- Неужели не знаете? Международное еврейство поднялось на завоевание России. Давыд Осипович, едемте с нами пока не поздно!

Большим умом Софья Николаевна не отличалась, и не следует особенно удивляться тому, что ей были совершенно непонятны причины, вызвавшие Октябрьскую революцию. А вот с еврейским вариантом революции было все просто. Здесь не только не требовалось большого ума, но он был просто противопоказан. Да и что тут много думать, если вокруг Ленина сплотилось очень много евреев (как, кстати сказать, и других представителей национальных меньшинств - поляков, латышей, эстонцев, грузин, армян и т.п.) Назову некоторых наиболее известных (часть из них оказалась потом в оппозиции и была предана анафеме, а фамилии других до сих пор носят города, поселки, улицы, площади: Троцкий, Свердлов, Каменев, Зиновьев, Урицкий, Володарский, Рошаль, Литвинов, Довгалевский, Ярославский, Иоффе, Каганович, Лозовский, Землячка, Бауман, Мехлис и многие другие. А Карл Маркс? А сам Ленин (по матери Бланк)? Его дед был евреем из западного края, о чем сейчас стыдливо умалчивают.

Через несколько дней после встречи с отцом Софья Николаевна и Верочка оказались в Таганроге, где, кажется, должны были сесть на пароход. Здесь-то я их и увидел.

Один или два раза к нам в именье приезжал папа. Приезжал он, насколько я помню, не на лошадях, а на поезде.

Кроме него, приезжало еще много народа: военных, гимназистов, студентов, каких-то девушек; помню я это все, конечно, довольно смутно. Все ходили в лес, сопутствуемые целой сворой собак, трубили в охотничий рог, собирали грибы, ягоды, цветы. Из конюшни выводили двух молодых темно-серых жеребчиков и заставляли их бегать по кругу на длинной веревке-корде. Это выращивался новый парный выезд, а пока ездили (главным образом на станцию) на разномастной паре, запряженной в длинную старую линейку. В корню был гнедой конек, небольшой, но довольно плотный, а в пристяжке длинномордая сивая кобыла по кличке Стрела.

Софья Николаевна целые дни хлопотала по дому, одетая всегда в какие-то затрапезные засаленные платья.

Я уже писал, что в имении Толстых я впервые столкнулся с настоящей деревней. Здесь я бывал на сенокосе и даже пытался граблями ворошить сено; с замиранием сердца (не без помощи взрослых) забирался на высокий воз и торжественно "вез" сено на сеновал (огромный высокий сарай), не доставляя, как видно, никакого удовольствия возчику, сидевшему рядом со мной на сене, держа одной рукой веревочные вожжи, а другой меня: "Упаси бог "барич" свалится". Впервые увидел я здесь, как бабы жнут рожь и уставляют все поле снопами, как букетами цветов.

Устраивали в имении любительские спектакли. Правый подъезд-портик превращался в сцену (я не помню, чтобы им пользовались для других целей), по бокам ставили две большие керосиновые лампы со стеклянными шарообразными абажурами, которые я почему-то называл факелами. Публика сидела на простых деревянных скамьях и вынесенных из дома стульях, поставленных прямо на землю.

Что играли я, конечно, не помню, да и в то время едва ли, что-нибудь понимал (Ведь мне было всего-навсего неполных 6 лет). Но общее ощущение праздничности, какой-то приподнятости и необычности всего происходящего сохранилось у меня до сих пор.

Раза два или три я видел Софью Николаевну у нас дома. Обычно она приходила с Верочкой. Один раз ее сопровождал сын Илья Ильич. Ему, вероятно, было лет 18. Очень высокого роста, в матросской форме с полупогонами (он был корабельным гардемарином, что примерно соответствует курсанту старших курсов военно-морского училища). Он очень отчетливо врезался в мою память. Немного сутулясь, как большинство высоких людей, с доброй чуть-чуть смущенной улыбкой отвечал он на какие-то вопросы отца, что-то рассказывал маме, возился со мной. О его судьбе я много лет ничего не знал. Но недавно мой двоюродный брат Александр Михайлович Ревич сказал мне, что еще совсем недавно Илья Ильич жил в Москве и занимался какими-то научными делами.

Софья Николаевна и Илья Львович умерли в эмиграции в США, в начале 30-х годов. Они были в разводе. В Америке Илья Львович снялся в каком-то голливудском кинофильме в роли своего отца.

Обратно в Калугу мы возвращались на той же тройке. Также звенели бубенчики, также вторил им колокольчик под дугой, также медленно уплывали назад перелески, поля, луга, деревни, помещичьи усадьбы.

------------------------------------
1) Отец Ревича Александра Михайловича