Л.Д.Зимонт (1909-1986). Мемуары. Гл.33. Институт.

Опубликовано на сайте 6 марта 2007 г.
Перепечатка запрещена.
Подготовлено к печати Е.Л.Лучинской (Зимонт).

После окончания Рабфака и сдачи соответствующих экзаменов мы были приняты в Ленинградский Институт Инженеров Водного Транспорта. Это уже было посерьезнее Рабфака: гораздо интереснее, но и труднее. Особенно трудно мне было на первом курсе. Мучила математика. Временами мне казалось, что я не выдержу, и меня, попросту говоря, выгонят. Но год кончился – не выгнали. На втором курсе было тоже трудно, но я начал втягиваться в ритм студенческой жизни. Безусловно, помогло и то, что я переехал в студенческое общежитие и поселился со своими однокурсниками Жорой Яременко и Сашей Журавлевым, самые дружеские отношения с которыми я сохранил на всю жизнь. Они исподволь, хоть в какой-то мере, приучили меня систематически заниматься, не теряя попусту время и особенно не разбрасываясь, что мне было свойственно. Обычный распорядок дня был таким. Возвращались из института мы обычно между 3 и 4 часами и обедали в нашей столовой. Так называемый рацион обеспечивал завтрак, обед и ужин. Качество (особенно, 2 первых года) было на весьма низком уровне. Преобладали винегрет (мы его называли силосом), картошка, жиденькие супчики или пустые щи, каши (главным образом, перловая) и микроскопические дозы мяса (обычно, в виде котлет) или рыбы. Довольно часто давали чечевичную кашу, которую мы очень любили за сытность. После обеда – короткий отдых - и за дела. Все (нас в комнате было четверо) занимались за одним столом, было тесно, но переносили мы это как-то легко. Время от времени устраивали общие перерывы, иногда для разминки затевали всеобщую возню. В таких случаях подавалась команда: "Снимай очки!" (Это относилось ко мне). Все ждали, когда они будут убраны в безопасное место, и после этого начиналась свалка. Команду "Снимай очки" мог подать любой житель нашей комнаты (при условии, что он занимался вместе со всеми), и она всегда безоговорочно выполнялась. Чаще всего эту команду подавал Саша Журавлев. Вечером ужинали и, вернувшись домой, часто пили чай (обычно просто горячую воду) с хлебом. Жили тесно, бедно, голодновато, но дружно. Недоразумений, конфликтов, разногласий я не помню. Так мы жили три года с небольшими изменениями в составе жильцов; наша тройка была неразлучной. Наш четвертый друг Ваня Терентьев с нами не жил. После окончания рабфака он женился на нашей соученице по Рабфаку Вале Золотиной, и они получили 6-тиметровую комнатушку, так называемую одиночку, где и прожили все институтские годы. Но наша дружба от этого не охладела. Мы часто вместе занимались, причем ведущим всегда был Иван. Он был неоспоримо самым способным, самым работоспособным и самым рассудительным из нас. (Валя умерла в 1984 году).

После второго курса учиться мне стало легче. Начались специальные дисциплины, и в них я ориентировался гораздо лучше. На последнем курсе я даже получал повышенную стипендию, считался сильным студентом и был старостой группы. Кстати, на младших курсах я вообще не получал стипендии, как сын профессора, то есть зажиточного человека. Отец присылал мне, если не изменяет память, 150 рублей в месяц.

Во второй день моей учебы (это было 3 октября 1932 года) произошло событие, которое отразилось на всей моей последующей жизни. Хорошо помню этот день. Он начинался лекцией Берга (аккуратный подтянутый человек, бывший офицер царского флота) по теоретической механике. Перед началом занятий в аудиторию вошла незнакомая девушка в юнгштурмовке (защитного цвета гимнастерке с отложным воротничком, такая же юбка и широкий кожаный ремень с портупеей). Я стоял возле дверей и шутливо с видом хозяина пригласил ее проходить. Она вошла и села на свободное место рядом с сидящей передо мной девицей, одетой всегда в длинный почти белый свитер. Фамилия ее была Лярская. Я сидел со своим товарищем по рабфаку Колей Вешняковым, с которым у нас в институте установились хорошие отношения. Хорошие отношения установились у меня и с этой "новой" девушкой.

После первого курса Коля Вешняков ушел в Военно-Морское училище им.Фрунзе, Лярская тоже куда-то исчезла, и в первый день занятий (мы расселись в аудитории по-прошлогоднему) я оказался без соседа. Твердо усвоив закон физики, гласящий, что "природа боится пустоты", я тут же объявил конкурс на "сдачу в аренду" освободившегося места. И его заняла "эта" девушка. С тех пор, вот уже без малого 50 лет мы и сидим, и идем по жизни с ней рядом.

Незадолго до нашего поступления в ЛИИВТ он выделился из старейшего и самого аристократического технического учебного заведения в России - Института Инженеров Путей Сообщения. Студентов этого института в старину называли белоподкладочниками. Мы, конечно, белоподкладочниками не были, но среди преподавателей бывших белоподкладочников было много. Я хорошо помню братьев Бергов (один преподавал у нас), замечательного преподавателя профессора Д.Я.Акимова-Перца, братьев Никольских, ходивших в дореволюционных чиновничьих шинелях Путейского ведомства с пуговицами, обшитыми черным сукном, на котором кое-где смутно прорисовывались контуры двуглавых орлов, профессоров Б.Ю.Калиновича, Ляхницкого, Клочанова (всегда изысканно одетого с крахмальными воротничками и безупречными галстуками) и многих других, фамилии которых я безнадежно забыл. Немало было и бывших флотских офицеров. Некоторые исчезли с нашего горизонта после убийства Кирова в декабре 1934 года.

Состав студентов был очень пестрым и по национальному составу, и по социальному происхождению. Преобладала рабоче-крестьянская молодежь, а затем дети мелких служащих и так называемой трудовой интеллигенции. Было очень много азербайджанцев, армян, грузин, представителей других кавказских народностей, украинцев, белорусов. Со мной в группе учился очень славный ингерманландец Витя Ховинталь. Для тех, кто не знает, кто такие ингерманландцы, поясняю: это финская народность, исконные жители Ижорской земли, расположенной по берегам Невы и побережью Финского залива. В старые времена в Петербурге их называли чухонцами. Сейчас эта народность, вероятно, исчезает. Во время Отечественной войны их выслали в восточные районы страны, и о их дальнейшей судьбе я ничего не слышал. А до войны, особенно в 20-х и начале 30-х годов, на масленице на ленинградских улицах появлялось много саней-веек, запряженных украшенными разноцветными лентами лошадьми, на которых так любили кататься под звон бубенчиков ленинградские детишки. Неторопливые возчики веек спокойно покуривали трубки и говорили на ломаном русском языке с финским акцентом. Среди ингерманландцев было много рыбаков и моряков. И отец Вити Ховинталя был моряком, он много лет командовал финской лайбой – парусным судном, разновидностью двух или трехмачтовой шхуны, грузоподъемностью 100-150 тонн. У финнов были и паровые лайбы несколько большей грузоподъемности. В 20-х годах они ежедневно проходили по Неве, перевозя грузы между финскими портами на Балтике и Ладожском озере.

Однако я отвлекся от рассказа о моих товарищах по учебе. Сейчас, почти через 45 лет, собираясь со старыми студентами, мы вспоминаем, что у нас совершенно не чувствовалось никакой розни между людьми разных национальностей, социальных групп, культурного уровня. Кстати, о повышении нашего культурного уровня руководство института проявляло много заботы. По выходным дням (тогда выходными днями были не воскресенья, а 6, 12, 18, 24 и 30 число каждого месяца) в самой большой аудитории на Фонтанке 117, где мы размещались до постройки в 1935 году нового здания в торговом порту, читались лекции по вопросам литературы и искусства. Особенно запомнился один лектор, некто Пумпянский. Я до сих пор вижу его долговязую немного сутулую фигуру, плавную четкую речь, подчеркиваемую скупыми жестами правой руки с зажатой между пальцами потухшей папиросой. На его лекциях аудитория была набита до отказа.

На втором курсе нам предложили приобрести по очень льготной цене абонементы на концерты в знаменитый большой зал Ленинградской филармонии. Всего в абонемент входило 40 концертов (по 5 в месяц). Вся наша компания, то есть Терентьевы, Саша Овчинников, Жора Яременко, мы с моей будущей женой систематически посещали эти концерты.

Перед нами выступали лучшие музыканты того времени и не только наши, но и зарубежные. К сожалению, я не помню фамилий большинства из них. Впрочем, запомнил одну – Рут Посселт – английскую скрипачку, игравшую с филармоническим оркестром, которым тогда дирижировал Фриц Штидри(1). Это была высокая стройная интересная женщина в роскошном белом платье и со светлыми волосами. Вероятно, поэтому она так хорошо запомнилась. Фриц Штидри, известный венский дирижер, был главным дирижером оркестра филармонии с 1933 по 1937 год. В 1937 году он уехал в Америку. Кроме него, тогда оркестром дирижировал и Мравинский (теперешний главный дирижер) и Ульрих. Но чаще всего мы видели на концертах самого Штидри.

Перед концертами выступали известные музыковеды – штатные лекторы филармонии и преподаватели консерватории. Выступал перед нами и знаменитый Иван Иванович Соллертинский, профессор консерватории, непревзойденный лектор и педагог того времени, к сожалению, рано ушедший из жизни.

На эстраде филармонии пели артисты ленинградских оперных театров (их и тогда было в Ленинграде два): Касторский (великолепный бас), Райский, Рейзен, Андреев. Почему-то не помню ни одной женщины, но, конечно, выступали и они. Замечательное воспоминание осталось от этих концертов и, безусловно, дали они нам очень много. На всю жизнь запомнился великолепный Большой зал филармонии, о котором удивительно рассказал Ираклий Андроников в своем замечательном телеочерке "Рассказ о Большом зале" - кажется, я правильно запомнил его название.

Возвращаясь к товарищам по учебе, мне хочется в первую очередь вспомнить тех, с кем добрые отношения сохранились на долгие годы, со многими из которых мы переписываемся и встречаемся до сих пор. Некоторые из них уже ушли из жизни (написано в 1980 г), другие продолжают благополучно существовать в этом мире, давно уже состоя в качестве дедушек и бабушек. Мне здесь хочется назвать некоторые имена. Это Ваня Терентьев, Жора Яременко, Саша Журавлев, Шура Константинова (Рудашевская), Илюша Рудашевский, Северян Какулия, Гриша Головчанский, Таня Вильбушевич…Конечно, я назвал далеко не всех, но это, вероятно, самые главные, встреча с которыми была всегда желанной.

Все такие разные, со своими достоинствами и недостатками. Нелегко сложилась жизнь многих из них. Я вспоминаю сейчас Бориса Тютяева. Сын богатого крестьянина Нижегородской губернии, купившего с братом все земли пушкинского имения Болдино, он до поступления в институт где-то работал и учился, конечно, скрывая свое "неблагополучное" происхождение. Через много лет он мне сознался, что, учась в институте, каждый день ждал разоблачения, но, к счастью, так и не дождался. Подобные неприятности были у Саши Журавлева, отца которого то раскулачивали, то опять реабилитировали. В связи с этим его исключали из института, но потом восстановили. Исключили из института нашего рабфаковца Тошу Смирнова, якобы за рассказанный анекдот. Были и другие жертвы.

Особенно тяжелой обстановка стала после убийства Сергея Мироновича Кирова 1 декабря 1934 года. Нам сообщили, что он был убит "агентами иностранных разведок – троцкистско-бухаринской бандой шпионов, диверсантов и убийц". Называли фамилию Николаева (она, насколько я помню, была опубликована). На следующую ночь после убийства (вероятно, со 2 на 3 или с 3 на 4 декабря) в городе было организовано факельное шествие. Шли бесконечные колонны студентов, рабочих заводов, служащих. Шли молча всю ночь. На Невском проспекте, куда мы вышли часов в 12, зрелище было впечатляющим. Весь проспект от Адмиралтейства и почти до Московского вокзала был заполнен медленно движущимися людьми, над которыми пылали тысячи факелов, Было красиво, величественно, мрачно и тревожно. К Таврическому дворцу, где лежал Киров, добрались чуть ли не под утро. Большой зал, украшенный венками, цветами, траурными флагами. Справа и слева два симфонических оркестра. Торжественные звуки траурной музыки. Неподвижные фигуры почетного караула. Вероятно, большинство верило в шпионов и в диверсантов. (До чего люди доверчивы!). На следующий день (а может быть, через день) тело Сергея Мироновича отвезли на артиллерийском лафете на Московский вокзал. За гробом пешком шел Сталин.

А потом началась расправа. Были многочисленные аресты, тысячи людей высылались из Ленинграда. У нас исчезло оба Берга, был выслан наш преподаватель немецкого языка Модеров (его сослали в Уфу). Было арестовано и бесследно исчезло несколько студентов, как правило, из ведущих активистов. Ходили разные слухи: в какой-то стенгазете изрезали портрет Кирова, на стене написали антисоветский лозунг, надругались над портретом Сталина.

В НКВД сменили руководство (кстати, не все знают, что в разные времена это учреждение называлось по-разному: ВЧК, ГПУ, НКВД, НКГБ, КГБ …я не уверен, что что-нибудь не пропустил). Медведь (руководитель ленинградского НКВД) исчез. По этому поводу родился анекдот: "Невероятный случай в жизни природы: ягода съела медведя". Ягода (правда, с ударением на о) был тогда народным комиссаром внутренних дел. Из Ростова приехал "приятель" (то есть бывший пациент) моего отца Николай Галактионович Николаев (в 1956 году о нем упоминалось в докладе Хрущева XX съезду партии) и начал наводить "порядок". Сколько тысяч людей стали жертвами наведения этого порядка, надо думать, никто никогда не узнает. Впрочем, пострадали не тысячи, а, вероятно, десятки тысяч, если не сотни.

Хочется сказать несколько слов о Николаеве. Мне пришлось видеть его два или три раза в Ростове и быть у него один раз на Ленинградской квартире на Кировском проспекте (запомнились шесть телефонных аппаратов на столике возле дивана). Человек это был внешне приятный, с приветливой улыбкой, на вид лет 45. Его жена - врач, научный сотрудник и очень интересная женщина - была по работе как-то связана с отцом. Вероятно, этим и объяснялось такое хорошее отношение Николаева. Когда отец приезжал в Ленинград, что бывало, правда, очень редко, ему предлагалась машина (я помню поездку в Петергоф на роскошном Бьюике) и организовывались встречи. Один раз в Ростове я видел Николаева в форме: 4 ромба в петлицах и 2 ордена Красного знамени, полученные едва ли за боевые дела. Надо иметь в виду, что в те времена даже один орден был очень большой редкостью. Можно было неделями ходить по самым людным улицам и не встретить ни одного человека с орденом. Отец говорил, что первый муж жены Николаева (я забыл ее имя) был офицером старой армии. Его в свое время "ликвидировали", будто бы даже не без участия ее второго мужа. Впрочем, возможно, что это была просто сплетня, которых, увы, слишком много ходит по свету. Конец Николаевых был печальным. Его арестовали после ликвидации Берии, а она покончила жизнь самоубийством.

Незадолго до убийства Кирова меня неожиданно пригласили в Большой дом на Литейном проспекте. Встретил меня невзрачный человечек с двумя "шпалами" в петлицах и утомленными глазами, предложил мне быть секретным сотрудником службы безопасности. Мозг мой лихорадочно заработал: "Ни в коем случае! Но, что придумать, чтобы не навлечь на себя опалу со всеми вытекающими из этого последствиями"… И я придумал. Дело в том, что за несколько месяцев до этого у меня из камеры хранения украли чемодан. И отец посоветовал мне обратиться за содействием в НКВД, назвав две или три фамилии бывших ростовских работников, оказавшихся в Ленинграде. Совершенно не веря в возможность реальной помощи с их стороны, я из простого любопытства (на что похож Большой дом изнутри?) сходил туда. Вот это меня и спасло. Я назвал эти фамилии (не преминув заметить, что мой отец консультант ростовской клиники НКВД) и сказал, что я раза два беседовал с ними по телефону (один раз я действительно говорил с кем-то из них), и что говорил я из канцелярии нашего общежития, и что при этом случайно присутствовали несколько студентов, и что никто не пойдет ко мне высказывать недовольство советской властью и т.д. и т.п. Все было очень наивно и шито белыми нитками, но мой собеседник с утомленными глазами этого не заметил или сделал вид, что не заметил, и отпустил меня с богом, сказав: "Как же Вы так неосмотрительно поступаете", - и взял подписку о неразглашении нашего разговора. Много лет я и не разглашал. Но с тех пор прошло уже почти 50 лет, и я уверен, что срок действия подписки давно кончился. Я считаю за великое счастье, что мне удалось так легко и, главное, без видимых последствий отбиться от такого "лестного" предложения - быть сексотом!.. Для меня это совершенно невозможно. Пришлось бы бросить институт и куда-нибудь уехать. Это уже само по себе было плохо, а можно ли было быть уверенным, что этот "хвост" не потянется за мной в другие места.

Одного сексота я хорошо знал. Он сказал, что никак не мог отвертеться, но работал, как видно, плохо, потому что от него скоро отступились. Слышал я и о другом секретном сотруднике, который предупреждал своего начальника, чтобы он при нем не говорил ничего сомнительного, особенно, если при разговоре еще кто-нибудь присутствует.

За время учебы в институте у нас было 4 практики: 2 учебные и 2 производственные. На первой (геодезической) практике я не был, так как уехал в Ростов, где подвергся небольшой операции по поводу расширения вен. Вторая практика (водные исследования) проходила под Ленинградом, на реке Луге, в нескольких километрах вниз по течению от станции и пристани Толмачево. Красивая спокойная река. Все судоходство на ней (по крайней мере, на этом участке) осуществлялось двумя маленькими пароходиками: пассажирским "Красная Звезда" и буксиром "Оредож" с несколькими баржонками. Организована практика была хорошо. Когда мы приехали в Толмачево (часа 3 поездом) , то нас уже ждала "Красная Звезда", минут за 20 доставившая к месту практики. Поселили нас на очень красивом лесистом берегу. Преподаватели и студентки заняли 2 дома дачного типа, а ребята разместились в палатках по 4-5 человек. На реке была устроена лодочная пристань с полутора десятками небольших шлюпок-яликов. Практика заключалась в составлении карты реки, промерах глубин, определении скорости течения, расходов воды, производства водомерных наблюдений. Трудились мы там целый месяц.

С питанием было трудновато. Я плохо помню, как оно было организовано. Были какие-то обеды, завтраки и ужины, но за хлебом и еще какими-то продуктами еженедельно ездили в Ленинград. Каждая бригада ("изыскательская партия") посылала за ними одного человека. От нашей бригады, в состав которой входили Ваня и Валя Терентьевы, Саша Овчинников, Саша Журавлев, Фатых Адгамов, Борис Тютяев и мы с моей Факой Харитоновой, ездил всегда Саша Овчинников – он был единственный, у кого был дом в Ленинграде. Уезжал он вечером (пешком до станции было километра 4), а на следующий день после работы мы с Фаиной отправлялись на лодке его встречать. Какие это были чудесные поездки! Мы всегда приезжали раньше прихода поезда и ждали Сашу на пристани. Но вот он появлялся с огромным рюкзаком и какими-то сумками в руках, и мы весело плыли по течению, предвкушая обильный ужин (обильность, конечно, была сомнительной, но хлеб был свежий и казался нам очень вкусным). Пытались мы и ловить рыбу (один раз даже ночевали в шалаше с Сашей Овчинниковым и Факой над каким-то омутом, наставив жерлиц и подпусков), но здесь удача нас не баловала. На эту ночную рыбалку Саша потихоньку взял привезенного накануне из Ленинграда вяленого леща, и он оказался нашим единственным трофеем. Торжественно мы привезли его в лагерь и за завтраком угостили всю бригаду "свежей" рыбой.

Руководили практикой братья Никольские. Они были старыми холостяками и галантно ухаживали за лаборанткой своей кафедры – пышной, довольно привлекательной дамой, что вызывало наши многочисленные веселые комментарии. Иногда вечером мы ходили в ближайшую деревню (километра полтора лесом), где жила моя тетушка Антонина Алексеевна с Игорем и Женей. Фатых Адгамов шутя перевел наши имена на татарский: Иван превратился в Ибрагима, Саши – в Ахметов, Борис – в Басыра, Фаина – в Фатьму. Татарских имен не нашлось только для меня и Валентины. Так мы и звали друг друга татарскими именами: "Басыр, принеси рейку", "Ахмет, опять ты точку сбил!", "Ибрагим, опускай вертушку"…Только меня звали Ленькой. Надолго запомнилось это лето.


Третья практика в 1935 году была в общем неудачной. Называлась она строительной. Попал я на Дон, на Кочетовский шлюз. Место красивое и интересное. Но никаких строительных работ там не было. Предполагался капитальный ремонт гидроузла, но велись, по сути дела, только подготовительные работы, и ничего интересного я там не увидел. Зато познакомился с эксплуатационной деятельностью шлюза и хорошо отдохнул: много купался в Дону, катался на лодке, бродил по окрестностям, побывал в станицах Кочетовской и Семикаракорской, проплыл два раза на пароходе по Дону.

Четвертая практика была гораздо лучше. Меня направили в Хлебниковский строительный район Москваволгостроя, где я работал сменным прорабом на строительстве сперва Химкинской плотины, а потом на подходном канале Сходненской ГЭС. Когда с опозданием на месяц приехала Фаина (она совершала пароходное путешествие по Днепру и Крыму), нас из-за избытка в районе практикантов перевели в Восточный район, где мы работали на строительстве Пироговской плотины и пристани на Клязьминском водохранилище.

На этой практике мы не только неплохо познакомились с гидротехническим строительством, но и увидели много такого, о чем знали до этого только понаслышке (впрочем, Фаина познакомилась с этим на год раньше, будучи на строительной практике в Икшанском стройрайоне). Прежде всего, это были лагеря (Дмитлаг - Дмитровские лагеря особого назначения).

От юго-восточной части до Волги на протяжении полутора сотен километров протянулась почти сплошная линия лагерей (Дмитлаг), в которых, как мы слышали, находилось до двухсот тысяч заключенных ("зеков")

Кого только среди них не было! Действительно уголовные элементы: воры, грабители, фальшивомонетчики, мошенники, злостные спекулянты, убийцы. Но было много и другого народа: инженеры, партийные и советские работники, деятели культуры, священники, дьяконы, бывшие торговцы и фабриканты и очень много крестьян - "кулаков", "подкулачков" и просто колхозников, попавших в лагеря буквально за горсть собранного в поле зерна, как тогда говорили, "за колоски". Среди зеков было много осужденных по 35 статье – их называли тридцатипятниками (позже эта статья была отменена). Народ здесь был самый разнообразный: матерые рецидивисты, нарушители паспортного режима, проститутки, лица без определенных занятий и многие другие. Из этих людей, как правило, выкристаллизовывалась лагерная элита: старосты, бригадиры, начальники отрядов (отряд – несколько бригад) и всевозможное младшее лагерное начальство (нарядчики, нормировщики и т.п.), которых очень метко называли придурками. Были и такие, которые, хотя и не занимали никаких официальных должностей, пользовались среди "зеков" непререкаемым авторитетом и слово которых было непреложным законом для их окружения. Нередко бывало, что благополучие (в лагерном понятии этого слова), здоровье и даже сама жизнь того или иного человека зависела от воли и каприза таких лидеров. И администрация лагерей поощряла такое лидерство, что, вероятно, помогало ей держать в руках эту взрывоопасную человеческую массу. Жизнь в лагерях была ужасной, во всяком случае для большинства их обитателей. Длинные бараки с нарами, плохое питание (знаменитая лагерная баланда), тяжелый 10-12-часовой труд в любую погоду с редкими выходными днями (часто 1 раз в месяц). За малейший проступок наказание. За невыполнение нормы снижение питания вплоть до 300 граммов хлеба и миски баланды в день. Человек слабел от голода и уже окончательно терял всякую надежду выполнить когда-нибудь норму. А затем он переходил в разряд так называемых "доходяг" со всеми вытекающими из этого очень печальными последствиями. Особенно тяжело было старикам и интеллигенции.

Много зависело от лагерного начальства. Были начальники, которые пытались хоть немного облегчить положение заключенных, старались не прибегать к слишком суровым наказаниям, ограничивали своеволие лагерных лидеров. Но многие зверствовали, находя какое-то удовольствие в унижении людей и издевательствах. В лагерях процветали угодничество, подхалимство, наушничество, стукачество.

Немного легче было тем представителям интеллигенции, которых использовали по их специальности. В первую очередь это относилось к врачам, инженерам, работникам искусств. Очень много заключенных инженеров работало в технических и проектных отделах Москваволгостроя, в подсобных предприятиях и непосредственно на стройучастках. Эти люди оказывались в несколько лучших бытовых условиях и, особенно если попадались приличные начальники, лучше чувствовали себя и в моральном отношении. В лагерях были свои оркестры, различные художественные коллективы.

Между бригадами организовывалось трудовое соревнование. Слово "социалистическое" стыдливо не допускалось (какой уж там "социализм"!). Иногда можно было увидеть такую картину. Бригада или группа бригад работает, скажем, на земляных работах – нагружают тачки и отвозят их за пределы выемки или в насыпь, - а рядом сидит духовой оркестр и целый день им играет. Это чествуют победителей соревнования. В обед им полагалось премиальное блюдо (премблюдо(2)): какая-нибудь котлетка или что-нибудь в этом роде. В серых бушлатах землекопы, в серых бушлатах оркестранты. Усталые, потные, грязные… И все-таки оркестрантам было, вероятно, намного легче. Впрочем, вечером их еще могли заставить играть на каком-нибудь сборе или просто так для начальства.

Гнетущее впечатление производил утренний развод. После завтрака все бригады строились в лагере, проводилась проверка, и их по счету принимал конвой. Затем открывали ворота, и длинная грязно-серая колонна начинала медленно двигаться, расходясь по объектам. Большинство объектов, кроме совсем мелких, также, как и лагерь, были окружены колючей проволокой, также, как в лагере, стояли на вышках часовые, готовые открыть огонь при малейшем приближении к "зоне". Таким же порядком заключенные возвращались в лагерь. Пока всех не уводили, зону не снимали, то есть часовые оставались на своих вышках. Бывали случаи, когда кого-нибудь не досчитывались. Начинались поиски. Они могли продолжаться и час, и два, и больше. И все это время уныло стояла у ворот колонна (ее не уводили пока не найдут пропавших), а часовые стояли на вышках. Чего только ни ухитрялись делать! Например, засыпали человека землей, а чтобы он не задохнулся, вставляли ему в рот отрезок трубы (который чуть-чуть торчал над землей, да еще был сверху чем-нибудь завален) или втулку тачечного колеса. Пойди, найди! Валяется на земле ржавое тачечное колесо, да еще поломанное - мало ли их везде разбросано. Однако, находили и жестоко наказывали. Но некоторым удавалось бежать. Впрочем, большинство из них рано или поздно находили и с дополнительным сроком возвращали в лагерь.

Был один серьезный стимул, заставлявший людей добросовестно работать, а иногда и проявлять подлинные чудеса трудового героизма. Впрочем, этот стимул поощрял и подхалимство, наушничество, стукачество - явления, свившие себе прочное гнездо в лагерях, да, впрочем, и не только в лагерях. Это система, так называемого, зачета. Он производился один раз в квартал и вселял надежду хоть на какую-то перспективу. Люди всегда надеются, что впереди их ждут какие-нибудь светлые вершины: то ли рай, то ли что-нибудь подобное. У "зеков" была надежда на освобождение (лишь бы дожить, лишь бы не попасть в доходяги).

Зачет, как я уже говорил, производился один раз в квартал, и на него имели право все работающие при условии, что они выполняют нормы и задания и не совершают никаких запрещенных лагерными правилами проступков. Было 3 категории или степени зачета: нормальный – 31 день, повышенный – 46 дней, и самый высокий – 92 дня. На это количество дней уменьшался срок заключения. Таким образом, человек осужденный, скажем, на 3 года получал надежду освободиться через полтора при отличной работе и безупречном (с точки зрения лагерного начальства) поведении. Но была надежда и на еще более скорое освобождение. При окончании каких-нибудь особо важных или крупных объектов некоторое количество особенно отличившихся (или особенно угодивших начальству) заключенных получали более солидные льготы: их срок (кроме зачетов) сразу могли сократить на год или даже на два. Возможно, бывали случаи и большего сокращения сроков, но я этого не помню.

Бывали в лагерях и курьезные (впрочем, правильнее их было бы назвать печально-курьезными) случаи. Приведу один. В Восточном строительном районе (Пироговская, Акуловская, Пестовская, Пяловская плотины, соответствующие водохранилища со всеми входящими в этот комплекс сооружениями и работами) совершил преступление начальник Пироговского лагпункта, веселый, приветливый кубанский казак, выпивоха, говорун и любимец заключенных. От него, кстати, я услышал много рассказов о лагерном быте. Преступление заключалось в том, что под пьяную руку он однажды изнасиловал свою (заключенную) машинистку. Суд. Срок 2 года. Он мне говорил потом, рассказывая всю эту историю, примерно, следующее: "В конце концов, черт с ним со сроком, но жена узнала. Дома дым коромыслом, хоть беги. Да и убежать нельзя – заключенный, поймают – добавят срок и по настоящему законопатят в лагерь". Так как он не убежал, то в лагерь его не "законопатили" и даже оставили начальником лагерного пункта с двумя или тремя тысячами людей. Пришлось только снять форму тюремного ведомства (синие брюки галифе и гимнастерку с белыми кружками или звездочками, в зависимости от занимаемой должности, в петлицах). После этого и до окончания срока, которое не заставило себя долго ждать, он ходил в коричневых брюках галифе, такой же гимнастерке с узким наборным кавказским поясом и кубанской папахе из коричневого каракуля. Подобных случаев было немало.

Но были и страшные случаи, когда по существу невинных людей из руководящего состава, особенно инженерно-технических работников, обвиняли в саботаже, в умышленном затягивании строительства и других смертных грехах с соответствующими очень печальными, а иногда и трагическими, последствиями.

Через много лет я узнал одну из таких историй, которая случилась с Игорем Николаевичем Мачтетом, который сперва был начальником работ строительства (это заместитель главного инженера, ведавший производством работ, в отличие от другого заместителя, возглавлявшего проектирование), а затем до конца строительства - начальником работ (фактически это главный инженер) Иваньковского строительного района. Уже во второй половине строительства создались большие трудности на строительстве Иваньковского гидроузла на Волге. Появилась реальная угроза срокам окончания строительства. Было принято решение снять начальника работ инженера Ливанова, очень толкового, по отзывам всех знавших его, специалиста, и назначить на его место Мачтета. Внезапно Мачтет был вызван к заместителю начальника строительства и начальнику Дмитровских лагерей особого назначения Фирину. Мачтету пришлось ждать несколько часов. Фирин принимал других, выходил из кабинета, возвращался обратно, не обращая на него никакого внимания.

Наконец, в конце дня Мачтет был вызван. Аудиенция длилась 2-3 минуты. Говорил один Фирин. Сказал он примерно следующее: "Ливанов работу провалил. Мы его снимаем и переводим в другой район. Вы назначаетесь на его место. Боюсь, что Вы тоже провалите работу. Но учтите, что так легко, как Ливанов, Вы не отделаетесь. Выполняйте приказание". Георгий Николаевич работу не "провалил" и был награжден орденом Ленина. Это был хороший инженер и очень порядочный человек. По его приглашению я попал позже на Волгодон. Ливанов до конца строительства не додержался. Он был арестован, исчез и больше нигде не появлялся.

Вообще, на наших крупных гулаговских стройках говорили, что тех, кто начинает строительство, увольняют, продолжателей - отдают под суд, а завершателей (если есть такое слово) - награждают орденами. В какой-то мере это соответствовало действительности.

Хочется сказать несколько слов о Фирине. Личность это была красочная. Широкоплечий, огромного роста, красавец с соболиными бровями, блестящий оратор. В своих выступлениях перед заключенными он умело пользовался блатным жаргоном. Лагерные поэты воспевали его в стихах. Эти стихи печатались в газете "Перековка" и в маленьких сборниках художественных произведений местных авторов, издаваемых с грифом "Для местного пользования" или каким-то аналогичным – дословно я его не помню. Очень жаль, что ни одного номера "Перековки" и ни одного такого сборника у меня не сохранилось. В 1937 году его арестовали и, по слухам, обвинили в том, что он будто бы хотел вооружить заключенных и с помощью этой армии захватить власть в стране.

Впрочем, в 1937-38 годах исчезло много руководящих работников "Москваволгостроя". Исчезли оба начальника строительства Коган и Берман (Берман до ареста был Народным комиссаром связи), исчезли несколько начальников районов и много других руководителей на всех уровнях власти, исчезло и почти все руководство Народного комиссариата внутренних дел и ГУЛАГ’а. Народным Комиссаром внутренних дел стал Николай Иванович Ежов. Началась "ежовщина", жертвами которой стали миллионы людей. Особенность ежовщины заключалась в том, что репрессии были направлены не столько на всякого рода "бывших людей" (хотя их, конечно, тоже не забывали), сколько на партийных и советских работников, на ведущие хозяйственные кадры, на крупных ученых и специалистов и, наконец, на командные кадры Красной Армии и Флота. Впрочем, это уже особый разговор, не имеющий никакого отношенияы к моей учебе в институте.

Осенью на строительство приехали представители Наркомата водного транспорта и института. Нас всех собрали и информировали о том, что есть такое мнение, чтобы всех нас оставили на штатных должностях на строительстве и на подготовке к эксплуатации канала, с тем, чтобы дипломный проект мы готовили без отрыва от производства. Конечно, обещали создать нам все условия и обеспечить надлежащим руководством. Встреча была бурной. Мы все, как один (а было нас человек 20), встали, что называется на дыбы. В конце концов, было принято компромиссное решение: мы едем делать и защищать дипломный проект в Ленинград, но лишаемся отпусков (2 месяца до дипломного проектирования и 1 месяц перед началом работы). За счет этого мы должны были приступить к работе на канале ранней весной 1937 года, месяца на три раньше остальных выпускников. Это всем не очень нравилось, но пришлось согласиться.

Во время дипломного проектирования, то есть всю зиму 1936-37 годов, мы жили в отдельной комнате, и Фаина написала домой, что вышла замуж. На Новый год мы решили съездить к ее родителям в Карелию. Я был старостой группы и договорился с нашим деканом милейшим Нестором Евдокимовичем Нестеровым, что мы исчезнем на неделю, уверив, что у нас все в порядке и что мы не подведем (слово мы сдержали, защитив свои дипломные проекты на "отлично").

-------------------------------------------

1) Штидри (Stiedry) Фриц (11.10.1883, Вена, - 9.8.1968, Цюрих), австрийский дирижёр. Музыкальное образование получил в Венской консерватории, совершенствовался в оперных театрах Вены и Дрездена в качестве ассистента Г. Малера и Э. фон Шуха. До 1923 дирижировал спектаклями Берлинской оперы, возглавлял Венскую народную оперу (1924-25) и Берлинскую городскую оперу (1929-33), гастролировал в ряде стран Европы. После прихода к власти фашистов эмигрировал из Германии; в 1933-37 был главным дирижёром Ленинградской филармонии
2) Автор пишет "примблюдо". Также пишет Антонов-Овсеенко. Чаще употребляется премблюдо. (Е.Л.З-Л.)