Л.Д.Зимонт (1909-1986). Мемуары. Гл.26. Немного о предках.

Опубликовано на сайте 10 февраля 2007 г.
Перепечатка запрещена.
Подготовлено к печати Е.Л.Лучинской (Зимонт).

Отец мой родился в 1883 году в Западном крае недалеко от Белостока. Его первые детские воспоминания относились к Вологде, куда его перевезли совсем маленьким. Он помнил, как в Вологде появился первый пароход. Я уже писал, что в Вологде отец поступил в гимназию, но вскоре после этого (вероятно, в 1892 году) вся семья переехала в Таганрог, где он продолжал учебу в Александровской гимназии, той самой, в которой учился Чехов.

Дед мой Иосиф Семенович был по свидетельству людей, хорошо его знавших, человеком очень доброжелательным, культурным, общительным и во многом своеобразным. Его особенностью было неверие в свои силы и возможности. Это неверие он распространял и на своих детей. Когда после окончания университета отец хотел сразу заняться научной работой на одной из кафедр Московского или Петербургского университетов и просил для этого небольшой материальной поддержки (в те времена начинающим научным работникам платили очень мало, а первые год-два, как правило, вообще ничего не платили), дед поднял его на смех: "Ну что ты выдумал? Ты посмотри на себя. Какой ты ученый? Поезжай куда-нибудь в земство, и дай бог, если лет через пять станешь приличным практикующим врачом". После этого разговора отец очутился в станице Уманской.

Мой прадед Семен Зимонт появился в Прибалтике откуда-то из-за границы, чем-то там занимался и умер довольно молодым. Старший брат деда, будучи еще совсем молодым, эмигрировал в Америку, и всякая связь с ним была потеряна вскоре после его отъезда. Мать дедушки, вероятно, тоже рано умерла. Вообще, никто из нашей семьи не знал никого из его родственников, за исключением одного двоюродного брата и его дочери, которых я тоже несколько раз видел. Кстати, его фамилия была не Зимонт, а Зимон. Жили они некоторое время после революции в Ростове на Дону, но никакой связи мы с ними не поддерживали.

Окончив гимназию, дедушка поступил в Дерптский (Юрьевский, Тартуский) университет на медицинский факультет. Учиться было трудно. Надо было платить за учебу и жить. Бабушка рассказывала, что его студенческие годы прошли в непрерывной беготне по урокам. После окончания двух курсов дедушка решил отказаться от мечты стать врачом. Здоровье пошатнулось, а впереди - три года нелегкой учебы и полуголодного существования. В какой-то мере, вероятно, сыграло здесь свою роль и неверие в свои силы.

При Дерптском университете существовали курсы провизоров, куда принимались студенты после успешного окончания второго курса медицинского факультета. Окончив эти курсы и сдав соответствующие государственные экзамены, дед стал провизором. Это звание давало право на заведование аптекой и на чин девятого класса - титулярного советника (последнее, конечно, только в случае поступления на государственную или военную службу).

Вероятно, уже тогда дедушку волновали религиозные вопросы. Суровая, насколько я знаю, иудейская религиозная доктрина его не удовлетворяла. Как я теперь понимаю, он искал в религии стремление к свету, правде, всеобщей справедливости, братству и всепрощению. Всего этого было много в вероучении Иисуса Христа (о практике говорить здесь не будем - практика и теория расходятся не только в религиозной жизни). Короче говоря, он крестился.

Где работал дед после окончания курсов, я не знаю – где-нибудь на западе. Его первенец (мой отец) родился в бывшей Белостокской губернии (теперь это на территории Польши). Но бывал он, как видно, и в Петербурге, а, может быть, и работал если не в самом Петербурге, то где-нибудь недалеко от него. Это мое предположение и основано оно вот на чем. Бабушка моя Вера Мартыновна родилась в Литве в Шауляе, где постоянно жили ее родители. О ее детстве я знаю тоже немного. Училась она, как и ее сестры, дома с приходящим учителем. Писали они гусиными перьями, которые этот учитель затачивал каждый день перочинным ножичком. Освещалась квартира сальными свечами (самые дешевые), поэтому в ней всегда пахло бараньим салом. Еще помню ее рассказ о том, как она ехала из Шауляя (до 1917 года - Шавли) в губернский город по узкоколейной железной дороге, и ветром у нее сорвало шляпу. Поезд шел настолько медленно и так часто останавливался, что какой-то внимательный молодой человек, сойдя на ходу с поезда, через полчаса догнал их на очередной станции с потерянной шляпой в руках.

Нравы того времени хорошо рисует такой случай, рассказанный бабушкой. Когда в чем-то сильно провинился ее старший брат Яков, отец решил его выпороть. Но, не имея достаточно сил, чтобы справиться с уже великовозрастным парнем, он нанял двух ямщиков, и они отодрали его во дворе кнутами. Сколько всего было у бабушки братьев и сестер я не знаю. Я знал двух сестер, Амалию и Елизавету, и брата, Германа Мартыновича, очень интересного, по своему, выдающегося человека, о котором я постараюсь позже рассказать.

Молоденькой девушкой бабушка переехала к своему брату Якову Мартыновичу в Гатчину, где он имел аптеку недалеко от императорского дворца. В это время на престол только что вступил Александр третий (1881 г.). Гатчина была его любимой резиденцией, и он прожил там большую часть своего царствования, подальше от беспокойных петербуржцев. Бабушка рассказывала, что часто видела его в открытой пароконной коляске, проезжающего перед их домом. Нередко вечером возвращался он во дворец вдребезги пьяным, почтительно поддерживаемый адъютантами, стоящими на подножках экипажа. Здесь, в квартире Якова Мартыновича, дедушка и познакомился с бабушкой. Ей тогда было 20 лет.

- Вот тебе, Верочка, и жених, - шутя сказал Яков Мартынович, когда их знакомил. И вскоре они, действительно, поженились. Когда родился мой отец, бабушке был 21 год.

Став семейным человеком и работая помощником аптекаря, дед не мог не думать об открытии своей аптеки. Это давало известную независимость, ну и, само собой разумеется, лучшее материальное положение. Вскоре такая возможность представилась: понадобился аптекарь в Вологде. Вот так мой отец оказался в Вологде.

В то время для открытия аптеки много денег не требовалось. Кроме того, всегда можно было договориться на рассрочку платежей. Аптеки стоили недорого. Да и чему там стоить? Помещение обычно было арендованным (хотя, конечно, были и собственные аптеки), медикаменты и препараты, фактически, принадлежали фирмам-поставщикам и отпускались в кредит. Оставались шкафы, стойки, столы, аптекарская посуда и нехитрое оборудование. Сколько это могло стоить? Немного. Кроме того, и здесь открывался кредит. Требовались не деньги. Требовалось другое: доверие аптекарских фирм. Поддержат они нового владельца, откроют ему необходимый кредит на приемлемых условиях или нет. Практически, аптеки покупались и организовывались почти без денег по согласованию, часто по прямой рекомендации аптекарских фирм. В этом отношении аптекари никогда не причислялись к классу капиталистов. Исключение составляли, конечно, крупные центральные аптеки, типа знаменитого "Феррейна" в Москве на ул.25 Октября (Никольской).

Жил дед в Вологде недолго. У него было неважное здоровье. Его не устраивали две вещи: слишком суровый климат и необходимость вставать по ночам для отпуска лекарств. В те времена аптеки были обязаны отпускать лекарства по рецептам круглые сутки. Каждый человек имел право в любое время позвонить на квартиру аптекаря (они жили всегда при аптеках) и попросить приготовить или отпустить нужное лекарство для тяжелого больного. В силу этого дедушка охотно откликнулся на предложение одной фармацевтической фирмы открыть в Таганроге аптекарский магазин. Сказано - сделано. С помощью фирмы вологодская аптека перешла к новому владельцу, а в Таганроге появился первый аптекарский магазин в самом центре города на углу Петровской улицы и Дебальцевского переулка. Было это в начале девяностых годов.

Аптекарский магазин отличался от аптеки в первую очередь тем, что в нем не приготовлялись лекарства, т.е. не было того, что мы называем рецептурным отделом. Зато здесь был несравненно более богатый выбор предметов ухода за больными, готовых лекарственных средств, медицинских инструментов, мыла, зубных порошков, губок, мочалок, одеколона и т.п.

Здесь мне хочется сделать маленькое отступление и рассказать о моей встрече в 1979 году с одним очень интересным человеком, Борисом Борисовичем Лобач-Жученко. Ему тогда уже, кажется, исполнилось 80 лет. Он плохо слышал, но во всем остальном старость еще не успела его одолеть. Капитан второго ранга в отставке, морской и авиационный штурман, преподаватель нескольких ВУЗов и заядлый яхтсмен, отправляющийся каждое лето, несмотря на свой почтенный возраст, в Ригу, где он плавал на яхте по Рижскому заливу и Балтийскому морю (кстати, в начале восьмидесятых годов с ним одно лето плавал мой сын). Человек кипучей энергии, прекрасный рассказчик, биограф своей бабушки, известной украинской писательницы Марко-Вовчок (Марии Александровны Вилинской-Маркович), выпустивший о ней несколько книг и статей.

Так вот он рассказал, что, роясь в различных архивах, разыскивая какие-то материалы, имеющие отношение к его бабке, он наткнулся на понравившееся своей необычностью объявление в таганрогской газете "Таганрогский Вестник", которое поместил мой дед. Нашей фамилии он тогда еще не знал, но через несколько лет, познакомившись с моим сводным братом Лешей, он сразу вспомнил о нем. Сущность объявления сводилась к следующему (дословно он его, конечно, не помнил): "Владелец аптекарского магазина И.С.Зимонт просит извинения у своих постоянных клиентов за то, что по причине плохого зрения он при встрече на улице часто не здоровается". Борис Борисович был в восторге от этого объявления, в котором, по его мнению, сочетались высокая культурность и обязательность автора с очень тонкой рекламой своего магазина.

Я уже писал, что здоровьем дед не отличался, особенно в конце жизни. Несколько раз он выезжал для лечения в Германию. Вообще, он был поклонником немецких порядков. Знал он Германию хорошо, чему весьма способствовало свободное владение немецким языком.

Чтобы закончить разговор о дедушке, который меня очень любил, а я его, к сожалению, почти не помню, хочу немного сказать о его взаимоотношении с церковью. Известно об этом очень мало, т.к. он сам, насколько я знаю, никогда ни с кем об этом не говорил. Вот, что мне удалось узнать (основной источник информации дядя Лева). После переезда в Вологду практика православной церкви деда сильно разочаровала. В своем большинстве малообразованное, далеко не всегда трезвое и, к сожалению, нередко алчное духовенство, задающее тон дикое чванливое купечество, юродивые, кликуши, нищие, бесконечные поборы и вымогательства. Все это, безусловно, приводило его в негодование. В церкви не было того, что он в ней искал, того, чему учил Христос.

В Таганроге дед однажды попал в Греческую церковь (она была в пяти минутах ходьбы от его дома), и здесь ему открылся новый мир. Вроде бы все то же самое. Вера одна. Служба одинаковая. И все же все совсем другое. Нет надутых, всегда полупьяных купцов, т.е. купцы, конечно, есть и много, но держатся они совсем по-другому. Есть и бедные греки, но нет откровенной безысходной нищеты. Попавший в беду прихожанин может рассчитывать на сочувствие и хотя бы небольшую помощь. Естественно, что греки, живущие среди чужого народа, по особенному относились друг к другу, чувствуя себя в какой-то мере одной большой семьей. Люди старались друг друга поддержать, друг другу помочь. Отношения были более теплыми, более приветливыми, чем между прихожанами русских церквей. Играли здесь, безусловно, и свою роль особенности национального характера. Как видно, в греческой церкви дедушка увидел хотя бы зачатки того, к чему он стремился. Немаловажную роль сыграло, вероятно, и то, что служба здесь шла на древнегреческом языке, который он немного знал.

В газете "Таганрогский Вестник" от 13 октября 1913 года на первой полосе было помещено большое объявление в толстой траурной рамке:

"Жена и дети с душевным прискорбием извещают родных и знакомых о смерти горячо любимого мужа и отца ИОСИФА СЕМЕНОВИЧА ЗИМОНТ.
Вынос тела в Успенский собор состоится в воскресение, 13 октября в11 часов утра.
Особых приглашений не будет (1)"

Подлинник объявления хранится у меня.

Могилу деда я помню. Похоронили его на почетном месте, у правого придела кладбищенской церкви. Красивая чугунная ограда с такой же скамейкой и изящный черный обелиск, на лицевой грани обелиска простой позолоченный крест, портрет и надпись.

Вот и все о дедушке. Человек он был очень добрый, приветливый, общительный. У него было много друзей. А бабушку он, говорят, не любил. И это в какой-то мере передалось отцу. К своей матери он относился прохладно. Это, вероятно, большое несчастье, когда человек не любит свою мать! Впрочем, к бабушке прохладно относились многие люди, мне трудно судить, чем это было вызвано.

Учился отец неплохо, но в лучших учениках никогда не ходил. Труднее всего ему давалась словесность. Он, как это ни странно, не умел писать сочинений, много сочинений написал ему его друг Саша Абрамов, о котором я уже упоминал. Это тем более удивительно, что потом всю жизнь отец блестяще писал. Критики отмечали высокий литературный уровень его многочисленных работ. Между прочим, свою первую работу он написал в Швейцарии на французском языке, и она была издана Лозаннским университетом. Я ее видел. Даже рисунок к ней был выполнен отцом самостоятельно, хотя рисовальных способностей у него никогда не было.

В гимназические годы отец обладал красивой шевелюрой и неплохим голосом (и то, и другое с годами полностью исчезло). Какую пользу извлекал он из шевелюры - не знаю, а голос открыл ему доступ в церковный хор, в котором он и пел не без удовольствия несколько лет. В те времена в гимназиях и многих других крупных учебных заведениях были свои внутренние церкви.

Окончив гимназию, отец поступил в Московский университет. После революции 1905 года многие студенты были репрессированы. Университет закрыт, а остальные студенты из него исключены. Отец в число репрессированных не попал, активного участия в беспорядках он не принимал, но замешанным, как тогда говорили, был. Полиция зверствовала.

Отец выехал в Таганрог. Дед был страшно испуган. Буквально в день приезда отца было решено, что он будет продолжать образование за границей. Через несколько дней он уже катил в поезде с новеньким заграничным паспортом в кармане. За окном вагона убегали назад знакомые по картинкам пейзажи, аккуратно возделанные поля, чистенькие домики с черепичными кровлями, красивые, как игрушечные, городки с готическими колоколенками церквей и башнями ратуш. Все ново, интересно, необычно.

Ехал отец в Южную Францию, в Момпелье. Момпелье было выбрано только потому, что там на медицинском факультете училась одна девушка из Ростова (Александра Бас), к которой отец вез письмо. Все-таки путеводитель на первое время.

Нет, в эту девушку отец не влюбился. Он влюбился в другую девушку, которую встретил в Момпелье - мою мать.

Здесь я позволю себе отвлечься. "Эта девушка" благополучно окончила университет, вышла замуж за француза и переехала в Париж. Там в 1928 году с ней встретился отец. Она его возила по городу и устроила встречу с бывшим сокурсником, сделавшим блестящую карьеру и бывшим в то время сенатором (членом верхней палаты парламента).

Учиться сперва было трудно. Знания языка было явно недостаточно. Отец рассказывал, что на первой лекции он ничего не понял и впал в полное уныние. Дело усугублялось тем, что французы говорят очень быстро. Немало времени ушло на освоение языка. Кроме того, он очень увлекся работой в клиниках, присутствовал на операциях, выполняя, как я понимаю, обязанности медбрата. Одной из причин этого увлечения, надо думать, было тоже плохое знание языка. На практической работе оно сказывалось не так сильно.

К весне 1906 года язык был освоен, приобретено много практических знаний и навыков, но учебный год был в значительной мере потерян, и сдать все экзамены было совершенно невозможно. Впереди - еще 6 учебных семестров, т.е. раньше 1909 года университета не кончить. А очень хотелось кончить раньше. И вот, узнав, что, сдав какие-то дополнительные экзамены, Лозаннский университет можно кончить за 4 семестра, отец перебирается в Швейцарию в тихий университетский город на берегу Женевского озера.

А как оказалась за границей моя мать - дочь очень небогатого, обремененного большой семьей дамского портного из Ростова на Дону?

Здесь начинается, вероятно, самая трудная часть моего повествования. Я уже писал, что почти никогда ни с кем не говорил о моей матери. Я ее хорошо помню, но до самого последнего времени знал очень мало о ее жизни до моего появления на свет. И вот через 55 лет после ее смерти, я начал собирать материалы к ее биографии. Большинство людей, хорошо ее знавших, уже тоже давно ушли из жизни. Основную информацию мне удалось получить от ее братьев Матвея Павловича и Льва Павловича, и кое-что от ее сестры Софьи Павловны (всем им уже за 80 лет). Информация, конечно, не полная. Многое забылось, многое, очевидно, приобрело другую окраску, но основные факты, конечно, правильные. Это подтверждается совпадением данных, получаемых из разных источников.

Итак, пользуясь (как основой) этой информацией, а также отдельными сведениями, полученными мною гораздо раньше от отца, маминой сестры Любови Павловны и разных хорошо ее знавших знакомых, постараюсь написать мамину краткую биографию.

Точного года рождения мамы, мне установить не удалось. Во всяком случае, она родилась в самом начале восьмидесятых годов (2) и была немного старше отца. Она была вторым ребенком в семье и старшей из девочек (всего было 11 детей). В то время дед считал, что девочек учить не надо (позже его взгляды несколько изменились - третья дочка Вера Павловна уже кончила гимназию). Маму обучили только грамоте и четырем действиям арифметики. Этого было достаточно, чтобы стать портнихой и выйти замуж. Кстати, в 1902 году маму просватали за учителя Грушевского. Родители были согласны. Это был с их точки зрения хороший брак, но она категорически отказалась. Этим бы вероятно все и кончилось, если бы не мамин пытливый и любознательней ум, трудолюбие и ряд благоприятных обстоятельств.

И все же среднее образование (хотя и неполное, конечно) фактически было получено. Мама дружила с одной девочкой из довольно зажиточной семьи (Высоцкие). Ее отдали в гимназию, а уроки на протяжении ряда лет они готовили вместе. С ней мама овладела и основами французского языка, что потом ей очень пригодилось, как впрочем, и все остальное.

Лет с 15-ти или 16-ти мама стала помогать отцу. Сидела, шила и что-то напевала. Вскоре к ней присоединилась и ее сестра Люба.

Среди заказчиков деда была семья известного в то время в Ростове кафешантанного (теперь бы сказали эстрадного) дирижера Александра Цимбалиста. Это был красивый жизнелюбивый человек, хороший музыкант и жуир. Его сын Ефрем Цимбалист стал знаменитым скрипачом. В 1911 году он выехал в США и с тех пор живет там, возглавляя музыкальный институт в Филадельфии. Он гастролировал по всему миру, а в 1934, 1948 и 1962 годах посещал СССР. Так вот этот самый Александр Цимбалист обратил внимание на мамин голос и настоял на том, чтобы ее начали учить музыке и пению. Сперва появился какой-то частный учитель, а потом она поступила в музыкальное училище к преподавательнице Рядновой-Джуберини.

От шитья маму освободили, но, не желая обременять семью, она поступила работать в театр кассиршей. Это позволило ей бывать на всех спектаклях, особенно, когда в Ростове гастролировали оперные труппы, а иногда и петь в операх маленькие роли, замещая кого-нибудь. В свободное время мама устраивалась в какой-нибудь репетиционной комнате и пела, сама себе аккомпанируя на пианино. Здесь ее однажды услышал очень известный в свое время певец Виноградов. Он был возмущен, что мама поет партии драматического сопрано: "У Вас же лирическое сопрано, а не драматическое! Вы только насилуете свой голос!" Он предложил маме ехать с ним в Италию для продолжения образования. Это было в 1903 или 1904 году. Виноградов долго уговаривал деда, но тот был непоколебим. Отослать девушку в Италию с чужим мужчиной, да еще актером? Нет, это невозможно!

Но, вскоре появился другой певец, обративший внимание на мамин голос. Это был тоже очень известный в свое время итальянский оперный артист, сын еще более знаменитой певицы и скрипачки Ферни-Джиральдони, которая много лет, хотя и с перерывами, была профессором Петербургской консерватории. Все мои родичи в один голос называют его Феррари. Однако я имею сведения о том, что сын Ферни, Эудженьо Джиральдони, ученик своей матери в 1900-х годах гастролировал в России, идет ли речь об одном и том же лице или у Каролины Ферни-Джиральдони было два сына, не знаю. Так вот этот самый Феррари-Джиральдони тоже отправился к деду и заявил, что будет преступлением не начать учить мать по-настоящему. В Ростове ей неправильно ставят голос и, вообще, ее, как певицу, погубят. Переводчиком при этой беседе был сосед по дому некто Лева Шлиомович (или Шлеомович) гимназист 8-го (последнего) класса. Лева Шлеомович был очень интересным человеком. Маленький, тщедушный, некрасивый, он обладал блестящими способностями. За время учебы в гимназии он овладел несколькими языками (в том числе и итальянским) и свободно на них говорил.

И дед сдался. Феррари (или Эудженьо Джиральдони) написал письмо своей матери, которая тогда жила в Милане, и мама в сопровождении Левы Шлиомовича, который ехал поступать на медицинский факультет Лозаннского университета, отправилась за границу. В ее чемодане лежал адрес девушки из Момпелье, Сани Бас, которая была дочерью товарища детских игр моего деда. В отличие от деда Бас был человек практичный и хваткий. Начав свою деятельность учеником у шапочного мастера, он сумел организовать свое дело и разбогатеть. Позже он построил дочери во Франции лечебницу, которую она много лет возглавляла. Материальная сторона поездки была улажена при помощи многочисленных друзей деда и поклонников маминого таланта. Короче говоря, по какой-то общественной линии ей была установлена небольшая стипендия.

Незадолго до отъезда за границу, мама выступала в училище с концертом. Известно, что она исполняла "Сомнение" Глинки и "Не требуй песен от певца, когда житейские волнения сомкнули вещие уста" в сопровождении виолончели (Михаил Павлович) и рояля. По словам Софьи Павловны, бывшей на этом концерте, успех был потрясающим, бурные овации публики (в основном молодежи), требовавших все новых повторений, вынудили выступить директора училища некоего Прессмана (позже в советское время он руководил какой-то консерваторией), пригрозившего, что, если все не успокоятся, концерт будет прекращен.

Итак, Италия, Милан! Сразу из Ростовского захолустья. Сперва была неудача: прослушав маму, Джиральдони сказала, что голос безнадежно испорчен и что исправить его она не берется. Ростовские педагоги с удивительным упорством "выжимали" из него драматическое сопрано, а у нее была лирическая колоратура. И все же после нескольких прослушиваний, плененная замечательными голосовыми данными и музыкальностью Джиральдони согласилась попытаться исправить положение. В Милане мама училась около 2-х лет. В 1907 или начале 1908 года Ферни-Джиральдони уезжает в Петербург (где она жила и раньше) в Консерваторию и звала туда маму. Но в это время в "игру" уже вступил мой отец, и все пошло по-другому пути.

В общем, исправить голос все же удалось, но до самой своей смерти, особенно после моего рождения, мама тяжело болела, и врачи запретили ей петь. Дома она понемногу в полголоса пела, я об этом писал выше, но за все мое детство я только один или два раза слышал необыкновенно сильный, заполнявший всю квартиру, "звенящий небесными колокольчиками" (по определению дядюшки Льва Павловича) удивительный мамин голос. Говорят, что первопричиной маминой сердечной болезни явилась неправильная постановка голоса. Так ли это - не знаю. Да и не все ли теперь равно?

Поженились мои родители в Швейцарии, зарегистрировав свой брак в Лозаннской мэрии. При этом они совсем не подумали о том, что в России гражданский брак считается недействительным. В результате, я чуть было не появился на свет незаконнорожденным со всеми очень неприятными для меня и моих родителей последствиями. К счастью, на это обратил внимание муж маминой сестры Веры Павловны - адвокат. Как-то все это было улажено через Новочеркасского архиерея. Говорят, не обошлось без некоторой мзды соответствующим чиновникам консистории. Короче говоря, все нужные документы были оформлены (вероятно, задним числом), и узы брака моих родителей были освящены "святой" православной церковью.

Хочу добавить еще несколько слов о маминой семье. Большинство ее членов были музыкальными. Старший брат был профессиональным певцом. Второй по старшинству брат стал виолончелистом, четвертый - опереточным артистом, младший - играл в оркестре на трубе и обладал прекрасным голосом. Два других брата, хотя и не проявили больших музыкальных талантов, но всю жизнь были большими любителями музыки и постоянными посетителями всевозможных концертов. Менее музыкальными были сестры, за исключением, конечно, моей матери и младшей сестры Розалины. Вероятно, музыкальным человеком был и дед, хотя он не владел никаким инструментом. Он любил посещать оперные спектакли и, по рассказам, даже ездил в Таганрог, когда там гастролировал какой-нибудь оперный театр (своей оперы ни в Ростове, ни в Таганроге не было).

Вообще, музыкальностью, как видно, отличались и предшествующие поколения семьи. Прадедом или прапрадедом моей матери был известный в свое время музыкант и композитор Михаил Гузиков, первый виртуоз на ксилофоне, гастролировавший по всей Западной Европе и России и одно время бывший придворным музыкантом у австрийского императора, кажется, Франца II. Все его многочисленные братья тоже были музыкантами. Они, вероятно, с участием Михаила, организовали семейный ансамбль дударей, который с большим успехом гастролировал в Европе, играя на дудках - народном белорусском инструменте.

Однажды мой дядюшка Лев Павлович в ответ на письмо его племянника видного музыканта Евгения Михайловича Шендеровича, упрекавшего его за то, что он перестал внезапно после женитьбы писать стихи, которыми небезуспешно "грешил" в молодости, и перестал писать даже письма, ответил ему стихотворением, которое я привожу здесь полностью.

Л.П.Шендерович

На молодой хорей, как утро свежий,
На окрик смены, на задорный зов
Ответным ямбом я степенно режу
Сухие строки пожилых годов.

Года идут, года заботы множат...
Я изменил рифмованной строке.
Зачем же прошлой памятью тревожат
Родные опыты (в неопытной руке)?

Вам не писал (ты справедлив в упреке)
Я много лет и много долгих зим
Не то, чтобы стихи, а просто строки
О том, что жив и кланяюсь родным.

Стал на подъем тяжел я, как калоша,
То занят чем, то вздумаю болеть,
Но мы - наездники. Пегас ведь - наша лошадь,
Так стоит ли о прозе сожалеть?

К чему, скажи, упреки между нами?
Случайным отдаленьем не кори.
В нас кровь одна течет, поет стихами,
Гудят-звенят в нас предки-дудари(3).

Твой дядя Лева

------------------------------------------------------------
1) В рукописи сохранена дореволюционная орфография
2) Из паспорта Зимонта Д.И. известно, что 4 февраля 1910 (дата выдачи паспорта) его жене Елене Павловне было 26 лет.
3)Наши предки - Гузиковы, прославившиеся в Европе игрой на самодельных дудках.