Л.Д.Зимонт (1909-1986). Мемуары. Гл.12. Батум.

Опубликовано на сайте 26.01.2007.
Перепечатка запрещена.
Подготовлено к печати Е.Л.Лучинской (Зимонт).

Как мы уезжали из Тифлиса и как ехали, я не помню. Но зато приезд и первый день в Батуме я помню совершенно отчетливо до мельчайших подробностей. Вообще, эту батумскую зиму я запомнил очень хорошо. Как живые стоят перед моим мысленным взором очень много лиц, которые я, как мне кажется, узнал бы сразу, встретив сегодня на улице. Если бы это было возможно! С тех пор прошло столько лет!

Поезд пришел в Батум рано утром. Было еще совсем темно. В ожидании рассвета мы устроились в зале для пассажиров первого и второго классов. На площади перед небольшим зданием вокзала, куда мы вышли с дядей Левой (он снова примкнул к нам в Тифлисе), я первый раз в жизни увидел настоящие пальмы. Теплый влажный ночной бриз слабо шевелил высоко в воздухе (во всяком случае, мне казалось, что высоко) почти невидимые, едва освещенные тусклым светом, проникающим через окна вокзала, длинные листья стройных драцен. Кругом была таинственная южная ночь. Чувствовалась близость моря. Вспоминались рассказы о жарких странах, девственных лесах, морских приключениях. Я нетерпеливо ждал рассвета. И он не заставил себя долго ждать. Но никаких ярких красок не было. Начало светать. Из таящей темноты проступали контуры неказистых домишек, довольно чахлых пальм, разбитых мостовых. День быстро входил в свои права - пасмурный, сырой, серенький. Но у меня на душе было светло и радостно: я в субтропиках! На приставку «суб» я старался не обращать внимания и воображал, что я в Африке или Индии и ни капельки бы не удивился, увидев слона, выходящего из-за угла облезлого одноэтажного дома против вокзала.

Вокруг начиналась утренняя сутолока, люди куда-то спешили. Подошел пригородный поезд со смешными, никогда мною до сих пор невиденными, маленькими открытыми вагонами. Начал моросить дождь. К вокзалу подъехал большой автомобиль грязно-зеленого цвета с поднятым брезентовым верхом. За рулем сидел матрос с георгиевскими черно-оранжевыми ленточками на бескозырке. Рядом с ним - молодой человек в кожаной двубортной куртке и такой же фуражке. Через пять минут мы уже усаживались в этот автомобиль, а еще минут через десять оказались около довольно длинного двухэтажного краснокирпичного дома, где нам предстояло отныне жить. Это была моя вторая поездка в автомобиле, и я ее очень хорошо запомнил.

"Квартира" наша состояла из одной комнаты на втором этаже. Два ее окна выходили на главную улицу, название которой я забыл. Вдоль всего дома проходил коридор с окнами на обоих концах, что делало его очень светлым. Из окна с "нашей" стороны коридора (комната была крайней) был виден конец города, горы и какое-то ущелье. Говорили, что за ним протекает река Черох - государственная граница. Несколько позже, весной 1918-го года, к Батуму подошли турки. На подступах к городу шли бои. Батарея тяжелых (десятидюймовых) морских орудий стреляла по наступающим турецким частям. Снаряды с воющим свистом проносились над нашим домом и взрывались у подножья гор и у входа в ущелье. В этот день, несмотря на протесты мамы, я долго сидел на подоконнике и в папин полевой бинокль следил за военными действиями. В общем, видел я не очень много. Раза два или три из ущелья выходили и выезжали на лошадях какие-то люди. Батарея открывала огонь. В разных местах появлялись облачка разрывов, после чего люди снова скрывались в ущелье. Расстояние было большое, и видел я все это не очень четко.

Но я забежал вперед. Это было, кажется, в наш предпоследний день жизни в Батуме. А ведь я рассказываю о первом дне. После обеда с ужасным кукурузным хлебом, который я ел (вернее, отказался есть) первый раз в жизни, мы пошли на приморский бульвар. Первый раз в жизни я увидел настоящее море. Увидел и был покорен. Знакомое мне Азовское море, по сравнению с этим, не выдерживало никакой критики. Чтобы немного реабилитировать Азовское море, которое совсем не так плохо, замечу, что я тогда был знаком не с самим Азовским морем, а только с небольшой частью его Таганрогского залива. Погода улучшилась. По ультрамариновому небу плыли белые облака. Мы стояли на широком галечном пляже, на который одна за другой накатывались совсем в тот день, негрозные зеленоватые волны, украшенные ажурными гребешками белой пены. Море окончательно (началось это все-таки в Таганроге) вошло в мою жизнь. Море и корабли! С тех пор море зримо или незримо сопутствовало моей юности и молодости, принесло много радости, много незабываемых часов, чудесных романтических мечтаний, но, к сожалению, и большое зло. Погнавшись за красивой, но, увы, несбыточной мечтой, я просмотрел ту дорогу, по которой мне следовало идти. А в результате, бесполезно растраченные силы на чужих ухабистых дорогах. Но все это было гораздо позже. А тогда я стоял и как зачарованный смотрел на бесконечные ряды бегущих волн, на синее небо, на белоснежных чаек и вдыхал полной грудью влажный морской воздух. А за спиной покачивались на ветру верхушки пальм и трепетали листья каких-то незнакомых экзотических деревьев.

Было в Батуме и другое море. Менее красивое, будничное, с грязноватой зеленовато-серой водой с радужными пятнами разлившейся нефти. Это порт. Здесь тоже пахло морем, смолой и еще какими-то корабельными запахами. У невысокой стенки, кормой к ней, чуть покачивались на легкой зыби, слабом отзвуке бушующих за молами волн, стройные приземистые трех и четырехтрубные миноносцы, маленькие светло-серые истребители (это не самолеты, как теперь, а быстроходные катера с бензиновыми моторами - прототипы малых охотников за подводными лодками), еще какие-то небольшие военные суда. Ближе к входу в порт у широкой набережной и примыкающего к ней пирса разгружались и нагружались большие транспорты (так в военное время назывались все суда, перевозящие грузы и пассажиров). На корме каждого транспорта была установлена трехдюймовая пушка, придававшая этим мирным труженикам довольно грозный вид. Среди транспортов, которые мне довелось видеть в Батуме, были большие пассажирские пароходы, такие как госпитальное судно "Петр Великий", переименованное к тому времени в "Вече", "Анатолий Молчанов", какой-то затрапезный, невзрачный "Херсон", "Евфрат", с которым мне потом довелось познакомиться ближе, двухтрубный "Владимир" и другие, названия которых я забыл. Многие суда стояли на внутреннем рейде. Среди них мне запомнился переоборудованный из румынского быстроходного пассажирского парохода крейсер "Карл" с четырьмя длинными пушками на палубе.

Порт стал моим любимым местом прогулок. С папой или Львом Павловичем (пока он жил у нас) мы бродили по набережным, осматривали разные пароходы, катались на лодке по всему порту. Я хорошо запомнил хромого старичка-лодочника с седенькой бородкой клинышком в видавшей виды круглой фетровой шляпе.

Вечер. Необычная для порта тишина. Над морем постепенно меркнут краски заката. У причалов и на рейде дремлют корабли. Мы стоим на набережной возле маленького портового буксира. Он готовится к отходу. Над трубой вьется дымок. В рубку заходит капитан. Матрос отдает швартовы. В этот момент на палубу поднимается стройная молодая женщина в легком длинном пальто. Она останавливается у правого борта и задумчиво (во всяком случае мне так показалось) смотрит куда-то вдаль. Буксир отваливает от причала и делает широкий полукруг. Четко рисуются на фоне розового неба контуры маленького суденышка, силуэт задумавшейся женщины и густые черные клубы дыма, внезапно повалившие из его трубы.

Как мне хотелось тогда оказаться на палубе этого буксира и плыть в неведомую даль в сиянии вечерней зари под журчание воды, сбегающей с винта. Мне иногда кажется, что вся наша память состоит из бесконечной вереницы таких живых картин, иногда очень ясных, иногда подернутых дымкой забвения, а часто совсем мутных, как в ненастроенном на фокус бинокле.

Однажды какой-то подвыпивший матрос пригласил нас на эскадренный миноносец. На вопрос появившегося откуда-то офицера, что за посторонние люди на корабле, наш матрос с добродушной улыбкой ответил: "Земляки. С одной губернии. А вот этот, - он указал на дядю Леву, - даже с одного уезда". По эсминцу мы ходили долго. Побывали на мостике, в машинном отделении, в кочегарках, в кубриках. Я имел возможность потрогать пушки, минные аппараты, штурвал. Кстати, я тогда впервые услышал слово уезд и мне дядя Лева прочитал целую лекцию об административном делении Российской империи.

До Батума я видел аэропланы только в воздухе и то очень редко. Здесь мне с ними удалось познакомиться гораздо ближе. Впервые это произошло так. Мы были на берегу моря, ласковые волны, шурша галькой, накатывались на пляж. Мама полулежала в шезлонге с книгой в руках. Я возился с камушками. Народа было довольно много. Одни сидели или лежали в шезлонгах, читая или беседуя (десятка три шезлонгов стояли в ряд метрах в пяти-десяти от уреза воды), другие - прогуливались по аллеям широкого приморского бульвара. Вдруг раздался шум мотора, и со стороны порта показался маленький белый моноплан. Он летел вдоль морского берега на высоте, вероятно, нескольких десятков метров. Потом он развернулся на 180 градусов, сделал второй заход и прошел над нами на бреющем полете в 5 - 6 метрах над землей. Самолеты в то время летали медленно: 80 - 100 километров в час. Было прекрасно видно смеющееся совсем юное лицо пилота. Публика начала возмущаться: "Что за лихачество! Безобразие!" Пролетев так над нами три или четыре раза, самолет неуклюже плюхнулся на пляж метрах в ста от стоящих шезлонгов. То ли мотор отказал, то ли пилот слишком увлекся. Все побежали к месту происшествия, и я, конечно, тоже. Шасси было повреждено, колеса разъехались в разные стороны. Пилот сидел на своем месте и растерянно улыбался. Я пишу по-теперешнему - самолет, пилот; но в то время эти слова еще не вошли в употребление, говорили: аэроплан и авиатор.

Придя на пляж в другой раз, мы увидели сидящие на нем гидропланы. Это были летающие лодки-бипланы. Мотор с толкающим винтом (тогда говорили – пропеллер) располагался сзади пилота и несколько выше. Увести меня в тот день с пляжа было очень трудно. То на одном, то на другом самолете заводили двигатель, вращая руками пропеллер. Затем два человека без труда сталкивали его в воду и с помощью обыкновенного багра разворачивали хвостом к берегу. Несколько минут самолет плавно покачивался на маленьких волнах, изредка чуть касаясь воды одним из двух поплавков, расположенных на концах крыльев. Но вот шум мотора усиливался, пропеллер начинал вращаться быстрее, превращаясь в прозрачный мерцающий диск, и после короткого разбега самолет оказывался в воздухе. Два - три круга и, не успев просохнуть, днище лодки уже снова касалось поверхности моря, и самолет несся к берегу, вспенивая воду, и врезался в гальку пляжа чуть ли не до середины корпуса. Летчики, молодые ребята в шлемах и кожаном обмундировании, выходили из самолетов, прогуливались по бульвару, шутили с девушками и вызывали жгучую зависть у нас - мальчишек. Гидропланы "жили" на пляже несколько дней, а потом исчезли. Вероятно, это были учебные полеты.

Из окон нашей комнаты был хорошо виден большой двор, всегда заполненный играющими ребятишками и хлопочущими по хозяйству женщинами. Обращала на себя внимание рослая сутулая старуха. Говорили, что ей сто лет, но энергии и подвижности ей было не занимать-стать. Чуть правее, на самом углу улицы, стояла маленькая из серого камня грузинская церковь с типичной конусообразной кровлей, увенчанной крестом. В церкви часто служили, и я любил слушать стройное пение на незнакомом языке.

Иногда мимо нашего дома с шумом, звоном колоколов и тревожным звучанием фанфар проносились пожарные повозки, влекомые тройками сытых, рослых, подобранных по мастям, лошадей. Горели на солнце медные с красивыми гребнями, как у древнегреческих или римских воинов, каски. Развевались красные флаги (Берегитесь! Еду на пожар!), дымили пылающие факелы (по два на повозку) и трубы готовых к работе паровых насосов. Великолепное красочное зрелище, ни в какое сравнение не идущее с современным моторизованным выездом пожарных команд. Одни каски чего стоили!

В Батуме я впервые (если не считать Мациста и Приспособившегося Вову) познакомился с киноискусством. Впрочем, тогда такого термина еще не было. Кинематограф искусством не считали. Он только начинал делать первые робкие попытки завоевать право стать искусством.

Я помню в Батуме два кинематографа. Особенно хорошо - один, недалеко от кафедрального собора и экзотического Приморского бульвара. Это был простой навес с двумя рядами выкрашенных в темно-зеленый цвет столбиков квадратного сечения. Навес этот со всех сторон был обшит вагонкой, выкрашенной в такой же цвет. Кинофильмы или, как тогда говорили киноленты, демонстрировались под разухабистый аккомпанемент изрядно разбитого старого пианино.

В кино мы ходили довольно часто. Родители, как видно, тоже впервые обратили на него более или менее серьезное внимание. Картины шли большей частью заграничные, но встречались и наши - отечественные. Я помню некоторые названия. "Буффало" - американская, о каком-то необыкновенном силаче и его еще более необыкновенных приключениях. Наши - "У камина", "Сказка любви дорогой". Вероятно, тоже американская - "Тайны мадридского двора" (смотрел с замиранием сердца). Остальные не помню. Не помню ни одной картины, как что-то целое. В памяти возникают отдельные эпизоды из разных фильмов, которые я теперь большей частью не могу отнести к тем или иным картинам. Таинственные замки, тенистые старые парки, благородные молодые люди и коварные злодеи, шикарные автомобили и замечательные лошади, прекрасные амазонки и римские воины. И, конечно, добродетель всегда торжествовала, а порок был наказан.

Запомнил я с тех пор и некоторых киноактеров, о которых теперь мало кто помнит. Это замечательный французский комик Макс Линдер. Очень известные до революции (да и в двадцатые годы) русские артисты Мозжухин, Лисенко и неповторимая Вера Холодная, после смерти которой в 1918-м году Александр Вертинский с надрывом и неподдельной грустью в голосе полупел-полудекламировал:

Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль,
Никого теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.

Кстати о Вертинском. Слава его в то время была колоссальной. Его песенки можно было слышать всюду. Пластинки расхватывались, как сейчас импортные дамские сумочки (1971 год). Слова его песен часто (хотя не всегда) были совершенно бессмысленными, но получалось это у него удивительно задушевно, нежно, лирично. Бумага такого передать, конечно, не в состоянии:

В последний раз я видел Вас так близко,
В пролеты улиц Вас умчал авто.
И снилось мне, что Вы в притонах Сан-Франциско,
Лиловый негр Вам подает манто.

По сути говоря, дребедень какая-то, а какое сильное производила впечатление в его исполнении. Постарайтесь послушать его пластинки. Достать их нелегко, но стоит постараться - думаю, что не пожалеете.

Но вот, наступил день отъезда. Теплый весенний день. На набережной, перед ошвартованным транспортом "Евфрат" (был и однотипный с ним "Тигр", но он незадолго до этого погиб, кажется, от торпеды немецкой подводной лодки) возбужденная толпа. Все хотят уехать (турки вот-вот ворвутся в город). Но берут далеко не всех. Папа взвалил на спину большой чемодан и, оставив нас с мамой на берегу, медленно пошел к пароходному трапу. Там его приветствовали не очень любезно: "Эй ты, черт в очках, куда лезешь?" Но у "черта" был необходимый документ и он "влез", и вернулся на набережную, и снова "влез" вместе с нами. Устроились мы на корме под полуютом в судовом лазарете. Было тесно. На всю нашу семью досталась одна нижняя койка. Но самое главное было сделано - мы покидали обреченный Батум.

Отданы концы. К правому борту пришвартована какая-то трехмачтовая парусная шхуна, которая вместе с нами будет проходить через минные поля (под парусами это сделать невозможно), и мы уже медленно движемся, делая длинные зигзаги от одного берега к другому, обходя невидимые, но смертоносные препятствия. Вот мы и за пределами опасной зоны. Слева изумрудная зелень Приморского бульвара, отделенная от моря узенькой сероватой полоской пляжа. Справа покачивается на легкой зыби только что отшвартованная от нас шхуна, поднимающая грязновато-белые паруса, а впереди безбрежная лазоревая равнина, в которую мы сейчас уйдем, следуя за опускающимся в море солнцем.

Плаванье прошло спокойно. Правда, вечером капитан получил радиограмму с предупреждением о появлении в нашем районе немецкой подводной лодки, в результате чего всю ночь шли в полной темноте, с потушенными огнями и задраенными иллюминаторами. Весь следующий день мы плыли вдоль кавказского берега. Медленно уходили назад покрытые буйной растительностью склоны гор. Появлялись и исчезали неведомые городки и поселки. Море было пустынным, и я не помню никаких встреч. Впрочем, я, конечно, не все время был на палубе. Кажется, на третий день рано утром мы подошли к Керчи. Здесь нам предстояла пересадка. И вот, мы уже на крохотном, по сравнению с "Евфратом", и почти пустом пароходике "Пенай". Он должен доставить нас в Таганрог. Отплытие задерживалось. Мы долго стояли у длинного и широкого деревянного пассажирского пирса, уходящего далеко в море. Мы с папой обратили внимание на портовый буксир со смешным названием "Бабушка". Особенно забавно было то, что на его мостике распоряжался старенький капитан, с седой бородкой, настоящий дедушка. Кстати, нам тогда рассказали, что в каком-то другом черноморском порту есть точно такой же буксир "Дедушка".

Шли мы до Таганрога довольно долго, т.к. по дороге заходили в несколько портов. Между Керчью и Бердянском сильно качало. У нас была двухместная каюта. Мама во время поездки сильно разболелась (она уже в Батуме плохо себя чувствовала). Меня взяла в соседнюю каюту молоденькая сестра милосердия, возвращающаяся с фронта домой в поселок Кривая Коса. Она рассказывала мне много интересных вещей, показывала фотографию бородатого офицера с доброй улыбкой - своего мужа оставшегося на фронте, какие-то другие фотографии. До Мариуполя мы ехали с ней, и я даже ночевал у нее (она ехала одна в трехместной каюте). Когда я проснулся утром, ее уже не было. Она в Мариуполе сошла. На память у меня остался плетеный кожаный поводок от бывшей у нее когда-то собаки, которым я играл накануне, и доброе теплое воспоминание.