Л.Д.Зимонт (1909-1986). Мемуары. Гл.11. Февральская революция .

Опубликовано на сайте 24.01.2007.
Перепечатка запрещена.
Подготовлено к печати Е.Л.Лучинской (Зимонт).

Из этой поездки на юг я помню только пересадку в Туле. Яков с помощью носильщика занес наши вещи в купе вагона второго класса и, разложив их по местам, сразу куда-то исчез. Мне объяснили, что Яков, как нижний чин, не имеет права ехать в вагоне второго класса (по-теперешнему, это мягкий вагон с четырехместными купе), и что он поедет в вагоне третьего класса (жесткий) в этом же поезде. Я был очень огорчен и никак не мог понять, почему в одной квартире с нами Яков может жить, а ехать в одном вагоне не может. Было тем более обидно, что четвертое место в нашем купе оставалось незанятым (во всяком случае, при отъезде из Тулы).

Если солдатам нельзя было ездить в вагонах второго и высших классов, то офицерам запрещалось ездить в вагонах третьего класса. Офицер покупал билет третьего класса со штампом "Офицерский" и ехал во втором классе. Иногда это вызывало большие неудобства. Сейчас существует совершенно неправильное представление, что в царское время офицеры жили очень богато. В действительности, широко жить имели возможность только те офицеры, которые помимо жалования имели еще какие-нибудь доходы. Обычно так жили гвардейские офицеры (кстати, они, как и жандармы, получали более высокое жалование). Большинство же армейских офицеров жило сравнительно скромно, как говорят "от получки до получки". Нередкими были случаи, когда офицер ехал во втором классе, а его семья в соседнем вагоне третьего класса вместе с денщиком.

Отец оставил нас в Таганроге и сразу же уехал на фронт в 123 пехотную дивизию, куда он получил назначение на должность заместителя начальника перевязочного отряда (теперь это, вероятно, соответствует сануправлению дивизии).

Пожив в Таганроге, где бабушка ликвидировала в это время аптекарский магазин, с которым она сама явно не справлялась, мы переехали в Ростов. К этому времени относятся мои первые воспоминания об этом городе - родине моей матери, в котором я потом прожил пять лет.

Поселились мы у дедушки на Никольской улице дом №149. Практически, это в самом центре города, но в довольно тихом месте. Дедушка, Павел Леонтьевич, был портным. У него была пятикомнатная квартира на втором этаже дома, стоящего в глубине двора. С ним тогда жили две мамины сестры (тетя Люба и тетя Роза) и два брата (Михаил Павлович и Матвей Павлович). Комнаты были небольшие, и после нашего приезда жили мы не очень просторно. Во всяком случае, после нашей калужской квартиры, да и таганрогской тоже. Человеком дедушка был трезвым и работящим. Жил он скромно - семья ведь была большая.

В Ростове застала нас Февральская революция. Все сразу переменилось. С улиц исчезли городовые. Появились красные флаги. Люди ходили с просветленными радостными лицами. На улицах стало оживленнее и веселее.

Очень яркое воспоминание - первая Первомайская демонстрация. Мы (совершенно не помню с кем) стояли недалеко от нашего дома на углу Большого проспекта и Садовой улицы (их потом переименовали в Ворошиловский пр. и улицу Энгельса) у здания, в котором помещался лучший кинотеатр города "Колизей", и смотрели на медленно движущуюся по проспекту со стороны Дона бесконечную ленту демонстрации.

Не говоря уже обо мне, никто ничего подобного в своей жизни до сих пор не видел. Зрелище было фантастически-красочным и потрясающим. В воздухе плыли, покачиваясь тысячи знамен, флагов и плакатов. Большинство красные. Но были и другие. Вот небольшая группа совсем черных знамен. Кто-то сказал: "Анархисты". Это слово я тогда услышал впервые. С тех пор оно ассоциируется у меня с черным цветом.

В неиссякаемом потоке демонстрантов, рабочих, служащих, гимназистов, гимназисток, реалистов, учащихся других учебных заведений, просто каких-то барышень в светлых платьях и молодых людей, то там, то здесь мелькают желтовато-зеленые солдатские гимнастерки и офицерские кителя. Вот сомкнутыми рядами движется довольно большой отряд конных казаков с красными лампасами и такими же знаменами. За ними, на большом грузовом автомобиле (это само по себе редкость в то время) целый струнный оркестр в пудреных париках, чулках и разноцветных камзолах восемнадцатого века, может быть, как намек на Великую французскую революцию. Впрочем, это просто мой домысел уже сегодняшнего происхождения. Торжественно движется высокая древнеримская колесница, запряженная парой прекрасных белых лошадей. На колеснице женщина в длинной светлой одежде с рапущеннымиволосами. В одной обнаженной руке красное знамя, другая лежит на клетке с орлом, что, вероятно, должно было символизировать народную мощь. Играют духовые оркестры, звенят женские голоса, поющие революционные песни. Со всех сторон улыбки, смех, шутки, сияющие глаза, раскрасневшиеся лица, а над всем этим ослепительное южное солнце и Марсельеза.

Потом мы снова уехали в Таганрог. Здесь мы прожили все лето и осень. Жили мы в новой бабушкиной квартире на первом этаже двухэтажного кирпичного неоштукатуренного дома на Петровской улице, №6, что на углу Дворцового переулка. В Таганроге я видел выборы в Учредительное собрание. Мы ходили туда с бабушкой. В комнате, где происходили выборы, было много народа. Избирателям вручали маленькие бюллетени, отпечатанные на белой бумаге и коричневые конверты. В бюллетень вписывался № списка, за который избиратель голосовал. Затем его клали в конверт, запечатывали и опускали в урну. У бабушки конверт оказался почему-то разорванным, и ей дали другой, но не коричневый, а белый. Голосовала она за кадетов (список №1).

Еще помню, как мы ходили купаться. Метрах в сорока от берега из досок была устроена на сваях купальня, разделенная на ряд кабин. Оплата производилась по времени. Из каждой кабины в море опускались по индивидуальной лесенке. Глубина воды у самой лесенки была около одного метра. Увеличивалась она медленно. Взрослый человек мог отойти от купальни метров на 20 прежде чем вода достигала шеи.Трусики в то время были вещью почти неизвестной, и мужчины купались, как правило, в чем мать родила. У женщин были широко распространены купальные рубашки. Это, по существу, обычные комбинации с бретельками, но не белые, а цветные и, вероятно, менее открытые. Купальные костюмы встречались редко. Купален было две. Они соединялись довольно длинными мостками с расположенной между ними на сваях площадкой, на которой находилась касса. Здесь можно было выпить стакан фруктового сока или газированной воды и посидеть. Здесь же находилась спасательная лодка, и отсюда решительно пресекались всякие попытки приближения представителей сильного пола к купающимся дамам.

Осенью приехал с Турецкого фронта папа и увез нас с мамой в Александрополь (Ленинакан), куда он был назначен крепостным врачем. До Баку ехали мы очень хорошо в четырехместном купе международного вагона второй категори (в вагонах первой категории купе были двухместными). С нами в одном купе ехала какая-то надменная, неразговорчивая дама с девочкой моих лет. Девочка была похожа на мать, держалась гордо, но ко мне "снисходила": показывала свои куклы и содержание изящного личного маленького чемоданчика (какие-то тряпочки, предметы туалета, духи и т.п.). У меня своего чемоданчика не было, и я ей ужасно завидовал, чувствуя себя ничтожеством и плебеем. Из окна этого вагона я впервые увидел горы, которые сперва принял за поднимающиеся над горизонтом густые белоснежные облака.

От Баку до Тбилиси (Тифлис) ехали в стареньком вагоне второго класса. Народа было очень много. На каждом нижнем диване сидело по три - четыре человека. На верхних диванах кто-то лежал. В коридоре тоже толпились люди. В нашем купе, кроме нас, было человек пять офицеров. Они оживленно разговаривали. Этот разговор показался мне, восьмилетнему ребенку, таким необычным, если не сказать диким, что я его прекрасно запомнил и уверен, что сумею воспроизвести его с очень небольшими погрешностями. Говорили о хамстве русского народа.

- На днях мне пришлось быть свидетелем такого возмутительного случая, -сказал один молодой офицер. - Сидел на лавочке старый отставной генерал, а мимо проходило несколько солдат. Один из них подошел к генералу и не отдавая, конечно, чести, попросил прикурить. За ним подошел другой, потом третий. Явно издевались. Вдруг из-за угла выскочило несколько казаков и пошли их лупить нагайками.

- Да, только на казаков и можно теперь надеяться, - вмешался в разговор другой офицер. - Солдат теперь совсем от рук отбился.

- Это верно, - медленно заговорил пожилой полковник.

Я хорошо запомнил его седые с косым пробором волосы и два тёмнокрасных просвета на потускневших золотых погонах.

- Это верно, - повторил он. - Основная надежда теперь на казаков, да, может быть, в какой-то мере, на зажиточного мужика. А что касается битья, то, знаете, это мало помогает. Мужик битья не боится. Я вот никогда просто не бью. С народом нужны более сильные меры. Ну уж, а если бить, то надо бить до полусмерти и так, чтобы еще ошарашить чем-нибудь. На психику подействовать. - Говорил он спокойно, обстоятельно, даже, как мне сейчас кажется, с каким-то добродушием.

- Был у меня такой случай. Послал я одного мужика вечером пахать, а часика через два, как солнце начало заходить, поехал верхом к соседу верст за пять. Еду мимо поля и вижу: стоят волы в борозде, а мой работник спит рядом, как убитый. Ну, думаю, проучу я тебя, прохвоста. Привязал лошадь в кустах. Подождал пока совсем не стемнеет. Потом надвинул фуражку на глаза, подошел, рванул за ворот так, что совсем с него рубаху содрал и начал молча по чему попало охаживать нагайкой. Он с перепугу белугой взвыл и только голову прячет. Потом вскочил и бежать через поле. Я - на лошадь и за ним. Хлещу нагайкой и конем с ног сбиваю, а главное, ни на минуту передыху не даю. Гнал, пока замертво не свалился. Так и оставил его в борозде лежать.

- Ну и чем это все кончилось, -спросил кто-то, - живой остался?

- Живой! Что ему сделается, утром подобрали всего в крови. Лицо в кровоподтеках, распухшее - родная мать не узнает. Отлежался. Вот уж, если бить, то так. А простым битьем никакого толка не добьетесь.

В Тифлисе мы жили в гостинице на Михайловском проспекте. Еще я запомнил Головинский проспект, мост через быструю Куру, медленно вращающиеся мельничные колеса, ботанический сад с тоннелем, фуникулер, открытые трамвайные вагоны, пароконные фаэтоны тифлисских извозчиков и оживленные толпы на улицах.

Александрополь встретил нас непролазной грязью немощеных улиц. Вид города меня поразил. Никогда ничего подобного я не видел. Настоящий Восток. Низкие одноэтажные дома с плоскими кровлями без единого окна. Во всем городе три или четыре двухэтажных дома европейского типа. В одном из них помещалась почта. Мы поселились на окраине в маленьком, тоже безоконном, домике. Т.е. маленькие окошки, конечно, были, но они выходили только во двор. Двор был грязным, без единого кустика и с такими "удобствами", в которые можно было войти только в галошах и то с большой осторожностью. Хозяев дома я не помню. В глубине двора был еще один домишко, в котором жил высокий красивый негр. Говорили, что это цирковой борец. Встречаясь со мной во дворе, он приветливо улыбался, сверкая белоснежными зубами.

В полусотне метров от дома начиналось кладбище. И какое это было необычное неуютное кладбище! Ни одного дерева, ни одного кустика, ни оград, ни дорожек. Место неровное, всхолмленное. Разбросанные в полном беспорядке могильные камни: полукруглые, плоские, разной величины, серые, красноватые, розовые. Больше всего розовых. Вероятно, это был знаменитый армянский розовый туф, который теперь очень широко применяется в Армении для строительства. На камнях вырезаны какие-то надписи. Между камнями - редкая чахлая трава. Следует помнить, что время было осеннее. Весной, надо думать, здесь бывает много травы и цветов - ведь это зона альпийских лугов. Я любил играть среди безымянных для меня могил. Впрочем, выбора не было, больше играть было негде. Здесь, во всяком случае, не было грязи, заполнявшей всю округу.

В Александрополе я начал учиться. Впрочем, все занятия свелись к нескольким урокам с маленькой худенькой пожилой учительницей. Чем мы занимались, я совершенно не помню.

В Александрополь к нам заезжал на несколько дней мамин брат, Лев Павлович, который ехал ни то на фронт, ни то с фронта. Помню, как мы сидели за столом посередине комнаты. Горела маленькая керосиновая лампа с жестяным отражателем (такую лампу можно было повесить на гвоздь вбитый в стену), а дядя Лева с увлечением читал "Вечера на хуторе близь Диканки". Особенно запомнилась мне "Пропавшая грамота". Лампа едва освещала стол и ближайшие предметы. Углы комнаты тонули в таинственном мраке, в котором что-то мерещилось. Я прижимался к маме и с замиранием сердца слушал историю необыкновенных похождений бравого казака. Было немного страшно, очень интересно и хотелось слушать еще и еще. Только бы не кончился чарующий рассказ. Это было мое первое знакомство с Гоголем.

Во время нашей жизни в Александрополе произошла ужасная резня. Армяне напали на плохо охраняемый эшелон с военнопленными турками и многих из них зарезали, как баранов. Это была кровавая месть за неспровоцированную резню, которую года за два до этого устроили турки. Тогда за несколько дней было уничтожено около двух миллионов армян. С тех пор армяне с ненавистью относятся к туркам. Это можно понять, но это ужасно. Ведь жертвами мести были, как правило, совершенно невинные люди, не имевшие никакого отношения к избиению армян, не одобрявшие этого избеения, многие просто ничего об этом и не знавшие. Раненых было много, и раны были ужасные. Многих спасти не удалось. Тогда я ничего об этом не знал. Всю эту историю отец мне рассказал гораздо позже.

В ноябре или в начале декабря 1917-го года мы выехали в Тифлис. Фронт разваливался. Турки рвались к Александрополю. Уехать, да еще с семьей, было почти не возможно. Выручил папин брат Лев Осипович. Он был в то время управляющим делами военной Сорокомышской железной дороги (как он попал на эту должность, я постараюсь рассказать позже). Из Сорокомыша в Тифлис шел служебный вагон, и дядюшка устроил так, что нас в него взяли. Это был крошечный двухосный вагончик с одной площадкой. В нем было одно четырехместное купе, салончик - по два окна с каждой стороны и каморка проводника. И все это было забито какими-то военными и железнодорожниками. В вагон мы сели уже вечером, найдя его где-то на запасных путях. Потом его долго катали по станционным путям и, наконец прицепили, к какому-то поезду. Тут началось самое неприятное. Толпы жаждущих уехать носились по платформе (я это видел в окно, чуть приподняв край занавески, пока меня не прогнали; видно было хорошо, т.к. света в вагоне не было). Люди стучали кулаками и прикладами винтовок в двери и стены вагона, топтались на крыше, устраивались между вагонами на буферах, грозили всех перестрелять. Наконец, поезд тронулся, и наступила тишина. В фонаре между салоном и малюсеньким (перед одним купе) коридорчиком зажгли свечу, тускло осветившую бледные, испуганные и утомленные лица. Меня, не раздевая, положили в углу салона на какие-то тюки, и я сладко уснул под равномерное постукивание колес.

В Тифлисе мы опять жили в гостинице на Михайловском проспекте. Вход во все номера был из застекленной галереи, и я играл на ней, изображая поезд, который увозил нас из Александрополя. К нам в номер приходили какие-то люди, военные и штатские, пили чай, ели восточные сладости (сильное впечатление на меня произвела фруктовая колбаса - колбаса, а сладкая) и оживленно о чем-то разговаривали. А потом мы поехали в Батум (Батуми), куда папа получил назначение.