Л.Д.Зимонт (1909-1986). Мемуары. Гл.10. Конец Калужской жизни.

Опубликовано на сайте 21.01.2007.
Перепечатка запрещена.
Подготовлено к печати Е.Л.Лучинской (Зимонт)

Отец не любил огнестрельного оружия. Никогда в жизни, даже на фронте у него не было револьвера. За эту нелюбовь он однажды получил замечание. Произошло это так. Попечителем всей военно-медицинской службы Российской империи был принц Ольденбургский. Тот самый принц Ольденбургский, который, женившись на сестре Николая II, получил в приданое 14 тысяч десятин земли в районе Гагр на берегу Черного моря. Затем, согласно "Высочайшему повелению", он шефствовал над строительством Гагрского курорта, при этом 3 миллиона рублей казенных денег было истрачено на дворец принца и парк на берегу моря, которые благополучно существуют до сих пор. Обо всем этом писала "Искра" в номере от 15 августа 1903 года.

Однажды вечером, когда отец дежурил по госпиталю, в ординаторскую вбежал дежурный фельдшер и испуганно доложил: "Изволили прибыть Его Императорское высочество принц Ольденбургский." Начальство (особенно такое) ждать не любит. Сбросив халат, пристегивая на ходу шашку и застегивая пуговицы кителя, отец спустился в вестибюль. Принц был не один. Его, как всегда, сопровождала большая свита. Небрежно выслушав рапорт (Ваше Императорское высочество за время моего дежурства...и т.д. и т.п.,. .дежурный ординатор такой-то) и задав несколько незначительных вопросов, принц направился к выходу, за ним чинно потянулась свита, один из сопровождавших принца генералов немного приотстал и брюзжащим тоном заметил отцу: "Нарушаете устав, доктор. Почему револьвера нет? Да еще в присутствии Его Императорского высочества пуговицы застегиваете. Нехорошо."Других замечаний не было На следующий день отец конфисковал один из моих пугачей, внешне похожий на маленький браунинг, и с тех пор дежурил "во всеоружии".

Чтобы раз и навсегда покончить с принцем Ольденбургским (здесь я, конечно, отстаю от истории, которая с ним давно покончила), позволю себе привести еще один рассказ, как говорили в старину, любезного моему сердцу Льва Петровича Лавриновича:

"Весной 1915 года Рязанскому техническому участку, начальником которого я тогда был, поручили оборудовать несколько барж для перевозки раненых. Прислали чертежи. Шефствовал над этой постройкой гвардейского экипажа капитан первого ранга К. (Л.П. назвал мне фамилию, но я ее забыл, помню только, что она начиналась на К). До войны он командовал императорской яхтой "Штандарт" и был любимцем царя. Забегая вперед скажу, что в 1917 году его расстреляли матросы-черноморцы. Если не изменяет память, он был в то время командиром Одесского военного порта. Может быть, он и заслужил свою пулю, судить не берусь. Бог его знает, как там все сложилось, и как он себя повел. Но по человечески мне его жалко. Человек это был неглупый, лихой, веселый, незлобивый и отличался редкой в его положении простотой и свободомыслием.

Почти все время пока оборудовались баржи, он жил в Рязани, и мы подружились. Немало было выпито (ведь это я теперь не пью, а прежде всякое бывало) и переговорено. Оборудовали баржи на славу - прямо плавучие госпитали. Привел я эти баржи в Москву, где их должен был осматривать принц Ольденбургский.

А теперь постарайтесь представить такую картину. Жаркий летний день. Довольно высокий зеленый откос реки Москвы, вдоль которого к воде спускается пологая, хорошо утоптанная тропинка. У берега стоят мои баржи с длинными надстройками. Перед трапом первой баржи генерал - начальник Округа путей сообщений в парадном мундире и при всех орденах и прочих регалиях. Наверху у бровки откоса длинная вереница шикарных, преимущественно, пароконных экипажей, а по тропинке медленно спускающаяся к реке не менее длинная вереница сановных особ с принцем впереди. Под горячими солнечными лучами ослепительно сверкает девственная белизна свежевыкрашенных надстроек барж, лакированные кузова экипажей, погоны, аксельбанты, золотое и серебряное шитье на мундирах, начищенные бляхи городовых, замерших у барж и на бровке откоса возле экипажей. Самый затрапезный вид был у меня. В повседневном мундире ведомства путей сообщений и пыльных сапогах я, вероятно, совсем не гармонировал с окружающим великолепием. Я скромно стоял в стороне, шагах в двадцати от начальника округа, и "вереница" чинно с чувством собственного достоинства шествовала мимо меня. В эту минуту к бровке откоса с шиком подкатил лихач на дутых шинах. Из экипажа выскочил капитан К. и, прыгая прямо по откосу, в минуту очутился около принца. Тут он увидел меня.

- Лев Петрович! Родной мой, прости, я тебя не заметил. - Он уже был около меня, обнимал и что-то громко говорил, не обращая никакого внимания ни на принца, ни на его свиту.

Принц скосил глаза в нашу сторону, слегка кивнул головой и пошел дальше. Но движущаяся за ним вельможная вереница дрогнула (Черт его знает, кто этот запыленный господин с незаметными путейскими погонами), и голова ее завернула в мою сторону.

- Разрешите представиться, барон А.
- Флигель-адъютант, князь Б.
- Камергер двора Его Величества, граф В.
- Действительный статский советник Г., - и т.-д. человек 15.

Я только успевал пожимать руки, расшаркиваться и уверять в испытываемом мною удовольствии от столь блестящих знакомств. Описав извилину "вереница" снова поползла за принцем, от которого отстала шагов на 30."

Осенью 1916 года (впрочем, возможно, что это было и в 1915 году или весной 1916) я начал ходить в детский сад. Помню довольно большую комнату, в которой мы сидели вокруг длинного стола и клеили всякие игрушки. Я клеил грибок. Больше о детском саде я ничего не помню, как видно ходил я туда недолго.

Любимым местом наших с мамой прогулок был городской сад. В саду был фонтан с прыгающим над ним в корзинообразной сетке маленьким мячиком. Такой "штуки" я больше никогда нигде не видел. Мячик, как безумный, метался в своей корзинке. Иногда он вылетал из нее и, как бы отдыхая, спокойно плавал в круглом бассейне фонтана. Продолжалось это не долго. Появлялся сторож, водворял мячик на место, и он снова начинал метаться.

В саду было много кленов. Из их узорчатых золотых листьев мы с мамой делали гирлянды, которые я носил через плечо, как ленту, которую видел у какого-то высокопоставленного сановника, едущего в экипаже по главной улице. На нем же была черная треугольная шляпа с плюмажем из белых перьев. Однажды в этом саду, стоя над великолепным окским обрывом, я сделал "великое открытие", очень меня поразившее. На противоположном берегу какой-то человек забивал в землю кувалдой большой кол для причальных мостков, и вот, кувалда беззвучно ударялась по колу, а звук приходил позже, когда она снова поднималась вверх. Ну и чудеса! Через несколько минут я получил от мамы первый урок по физике.

Видел я несколько раз калужского губернатора князя Сергея Дмитриевича Горчакова. Было ему тогда, вероятно, лет около шестидесяти. Кстати, он был калужским губернатором и тогда, когда умер Л.Н.Толстой, это я узнал из воспоминаний И.Л.Толстого, о котором я уже упоминал. О нем можно было сказать словами Гоголя: "...не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод." У него была небольшая с проседью бородка и веселые добродушные глаза (во всяком случае, когда я изредка попадал во дворе в поле его зрения - возможно, что он просто любил детей). Ничего надменного я в его облике не помню. А вот княгиня держалась очень важно и чопорно. Холодные ничего не выражающие глаза смотрели прямо перед собой. Губы были плотно сжаты. Я не уверен, что мое описание правильно. И это относится не только к чете Горчаковых. Каждый человек видит по-своему, тем более, когда ему шесть или семь лет. А видел я их в то время именно такими.

Очень хорошо помню поездку на базар с матерью нашего денщика Якова, куда она везла целый воз пеньки, и первое посещение кинематографа или, как многие тогда говорили , синематографа (часто с ударением на последнем "а"), и настоящего театра.

На базаре мне понравилось. Я сидел на возу с пенькой и с удивлением смотрел на непривычную мне базарную толчею. Возвращались домой мы с Яковом пешком (вероятно, не вся пенька была продана). У входа на базар меня заинтересовал большой красочный плакат, изображающий светопреставление. На верхней части плаката был изображен божий суд; помню я его довольно смутно. Там какие-то люди в белых одеждах уходили куда-то вверх навстречу сияющему солнцу. Вероятно, это были праведники. А вот нижняя часть мне запомнилась хорошо. Багрово-красные огнедышащие чудовища, похожие на китайских крылатых драконов (что-то вроде огромных крокодилов с крыльями летучих мышей) пожирают совсем голеньких грешников. Грешников много. Они гроздьями валятся с верхней части плаката прямо на драконов. Буду откровенным, плакат произвел на меня довольно сильное впечатление. Не то, чтобы он был хорошо нарисован. Сейчас мне судить трудно, но думаю, что это была обычная бездарная мазня. Только очень уж не хотелось попасть в пасть подобного дракона. Тема рая и ада - тема вечная. Только она принимает разные формы. С одной стороны хорошие квартиры, доходные должности, обильные пайки, курортные путевки... с другой...ну ладно, не будем уточнять...

Кинематограф (слова кинотеатр тогда и в помине не было) произвел на меня сильное впечатление, да и могло ли быть иначе? Видел я две картины: "Вова приспособился" и "Мацист на войне". Первая - наша, вторая - импортная. Вова - молодой человек, похожий на студента, попадает в разные невероятные истории и затруднительные положения и всегда находит из них выход. Особенно хорошо мне запомнился Вова, сидящий в ванне и читающий газету. Потом выяснилось, что куда-то делась мочалка. Минутное раздумье, и намыливается скомканная газета. Вова сияет. Все смеются. Остальные приключения, вероятно, в таком же роде.

Мациста призывают на военную службу (вообще, о нем было много картин, и некоторые из них шли и в первые годы после революции). Это громадный детина с непомерно развитой мускулатурой. На него не могут подобрать мундир - все, что он пытается одеть, немедленно лопается по швам, не годится ему никакая обувь. На голову не налезает солдатская фуражка. Потом он совершает чудеса храбрости, но какие именно - я не помню.

Зато я хорошо запомнил, что перед началом сеанса в фойе на возвышении, покрытом гладким красным ковром, играло трио: скрипка, виолончель и рояль. Скрипач был похож на Антона Рубинштейна, по крайней мере мощной непокорной шевелюрой. Я вспомнил этого скрипача, когда через много лет впервые увидел портрет знаменитого композитора.

Но самое сильное впечатление произвел на меня театр. Шла рождественская неделя. В фойе стояла большая разукрашенная елка с пышной звездой наверху, той самой, которая указала волхвам путь к новорожденному Иисусу Христу. Ставили "Свинопаса". По сцене ходил очень смешной король с седой бородой и большим вздернутым носом. Он на кого-то ужасно сердился и все время кричал. Королева безуспешно пыталась его успокоить. В страшном заполохе бегали придворные дамы. Две или три принцессы тоже метались по сцене, закатывая глаза и заламывая руки. Потом оказалось (ах, какой ужас!), что одна из принцесс влюбилась в дворцового свинопаса. Одну из придворных дам отправили за ним в свинарник. Она одела громадные галоши и пошла, скользя по воображаемой грязи и тщательно обходя или перепрыгивая через такие же лужи. Кончилось все благополучно. Свинопас оказался принцем из соседнего царства. Король и королева были ужасно довольны, принц и принцесса тоже. Ну а больше всех, вероятно, мы, маленькие зрители.

Потом все танцевали в фойе - и актеры и зрители. Играла музыка. Было празднично и весело. Я застеснялся и танцевать не стал, хотя меня приглашал сам принц-свинопас.

Недели через две мы все выехали на юг, а месяца через полтора грянула Февральская революция.