Л.Д.Зимонт (1909-1986). Мемуары. Гл.9. Еще о жизни в Калуге.

Опубликовано на сайте 21.01.2007.
Перепечатка запрещена.
Подготовлено к печати Е.Л.Лучинской (Зимонт).

В Калуге я приобщился к печатному слову. Читали мне, читал и я сам, круг чтения был довольно обширным. Русские сказки, былины (в переработке для детей, конечно), сказки Андерсена, Перро, братьев Гримм, "Маленький лорд Фаунтлерой" в роскошном издании "Золотой библиотеки" издательства Вольф, рассказы для детей Л.Толстого, Серафимовича, Станюковича и многое другое. "Настольными" книгами у меня были богато иллюстрированные "Моя первая русская история" и "Моя первая естественная история".

На красных с золотом переплетах "Золотой библиотеки" были изображены читающие мальчик и девочка, а на форзаце "Историй", какие-то рисунки и стихотворение:

Бойтесь дети лени,
Как дурной привычки,
И читайте в сутки
Вы хоть по страничке.(1)

Была еще одна очень интересная, но страшная книга (я не уверен, но, кажется, Чирикова) о мальчике, который вечером сидел на крыше дачи и долго смотрел на темный соседний лес, за которым садилось солнце. В результате, ему приснилось, что он ночью попал в этот лес, наполненный лешими, ведьмами, кикиморами, колдунами, злыми и добрыми духами и всякими чудесами. В конце концов все, конечно, кончалось благополучно, но сколько было переживаний пока дойдешь до этого благополучного конца. Любил я перелистывать журналы, лежащие на овальном столике в гостиной (я его как-то назвал кругло-длинным). В них тогда больше всего писалось о войне, и меня очень интересовали рисунки и фотографии батальных сцен, военных кораблей, аэропланов, цеппелинов, прославленных военачальников и героев войны, включая, знаменитого в то время, донского казака Ивана Крючкова, который совершал невероятные чудеса: забирая один в плен целые взводы немцев, разъезжал по их тылам, приводил "языков" и, неизменно, оставался целым и невредимым.

Среди журналов был один, который особенно мне запомнился. Это был аристократический журнал "Столица и усадьба", приобретаемый специально для посетителей. Печатался он на прекрасной плотной бумаге и был иллюстрирован великолепными, часто многокрасочными рисунками, в основном на темы великосветской жизни. В конце журнала помещались объявления, главным образом, о предметах роскоши. Одно из объявлений гласило: "Дороже всех и лучше всех. Первоклассные автомобили "Паккард"". Меня очень привлекала фотография этого, вероятно, действительно хорошего автомобиля.

В Калуге я познакомился с русскими былинами. Былины любил отец, и он первым, начал мне их читать. Ожили Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович над моей кроваткой, о которых я уже упоминал. Впервые я услышал незабываемую музыку "былинных" стихотворений Алексея Константиновича Толстого:

Под броней с простым набором,
Хлеба кус жуя,
В жаркий полдень едет бором
Дедушка Илья;

Едет бором, только слышно,
Как бряцает бронь,
Топчет папоротник пышный
Богатырский конь.

И ворчит Илья сердито:
"Ну, Владимир, что ж?
Посмотрю я, без Ильи-то
Как ты проживешь?

Двор мне княжий, твой не диво!
Не пиров держусь!
Я мужик неприхотливый,
Выл бы хлеба кус!

Но обнес меня ты чарой
В очередь мою -
Так шагай же, мой чубарый,
Уноси Илью,

Без меня других довольно:
Сядут - полон стол!
Только лакомы уж больно,
Любят женский пол!

Все твои богатыри-то,
Значит, молодежь;
Вот без старого Ильи-то
Как ты проживешь!

Тем то я их боле стою,
Что забыл уж баб,
А как тресну булавою,
Так еще не слаб!

Правду молвить, для княжого
Не гожусь двора;
Погулять по свету снова
Без того пора.

Не терплю богатых сеней,
Мраморных тех плит;
От царьградских от курений
Голова болит!

Душно в Киеве, что в скрине,
Только киснет кровь!
Государыне - пустыне
Поклонюся вновь!

Вновь изведаю я, старый,
Волюшку мою -
Ну же, ну шагай чубарый,
Уноси Илью!"

И старик лицом суровым
Просветлел опять,
По нутру ему здровым
Воздухом дышать;

Снова веет воли дикой
На него простор,
И смолой и земляникой
Пахнет темный бор.

Или:

Над светлым Днепром, средь могучих бояр,
Близь стольного Киева - града,
Пирует Владимир, с ним молод и стар,
И слышен далеко звон кованных чар -
Ой ладо, ой ладушки ладо!

И т.-д., целая былина в стихах:

"Стой! молвит Попович, - хоть дюжий твой рост,
Но слушай, поганая рожа:
Зашла раз корова к отцу на погост,
Махнул я ее через крышу за хвост -
Тебе не было бы того же!"

………………………………..
………………………………...

Немало былин прочитали мы с отцом и с дядюшкой Львом Павловичем. С последним больше стихов.

Много всевозможных интересных, вероятно, только для меня воспоминаний тянется за мной из моего далекого детства. Однажды, рассматривая картинки в какой-то "взрослой" книге, я прочел о грядущей гибели земли вследствие того, что потухнет солнце. Меня это ужасно взволновало: неужели такой прекрасный мир погибнет! Я спросил, когда потухнет солнце? Кто-то, кажется Лев Павлович, сказал, что через 20 миллионов лет. Столь длительный срок меня несколько успокоил, но я продолжал (лежа в своей кроватке и смотря на узкую полоску света на потолке - днем для таких раздумий времени не хватало) думать о судьбе земли и ее обитателей. В конце концов, я совсем успокоился, придя к твердому убеждению, что человечеству ничего страшного не грозит. За 20 миллионов лет техника так разовьется, что все люди усядутся на какие-нибудь невообразимые космические аэропланы и улетят на другую планету, где будут продолжать жить под другим солнцем.

Как-то я задал вопрос: "Сколько верст до неба?" Мне объяснили, что Вселенная бесконечна, т.е., что начала и конца у нее нет. Представить этого я себе никак не мог и сперва вообще отверг такое объяснение, как совершенно абсурдное. Но вечером, лежа в постели и обдумывая вопрос о конечности и бесконечности мирового пространства, я установил, что и конечность Вселенной не мог себе представить. Вот тянется во все стороны сияющее голубое пространство (что оно голубое, я ни минуты не сомневался), в котором "тихо плавают в тумане хоры стройные светил", сиречь солнце, луна, звезды и планеты. А вот и конец, который я зримо ощутил, как сплошной изумрудно-зеленый луг, усыпанный чудесными полевыми цветами. Меня не смущало, что этот луг должен был располагаться над нами "вверх ногами". Но меня смутило другое, а что за этим концом? Опять сияющее голубое пространство и где-то, пусть очень далеко, новый конец?! И так до бесконечности! Я уснул, а вопрос так и остался нерешенным. И понятие конечности, и понятие бесконечности Вселенной одинаково не укладывались в сознании. А, по совести говоря, и сейчас укладываются плохо. Умом понимаю, а реально ощутить не могу.

Против наших окон, в том же доме, где жил зубной врач Фридман (впрочем, может быть, в соседнем) жил старый, вероятно, отставной генерал. Он часто медленно прогуливался с палочкой по тротуару. Я обратил внимание на две вещи: у него были брюки навыпуск, чего у других военных я до этого не замечал, а в задниках калош были сделаны прорези, обрамленные медными фигурными рамками, через которые торчали шпоры. Степенно шагал генерал, постукивала палочка, позванивали низко, почти до земли, опущенные колесики шпор, почтительно козыряли встречные офицеры, солдаты становились во фронт и стояли неподвижно с рукой, замершей у козырька фуражки. Широкие красные лампасы говорили о таинственном могуществе и внушали трепетное почтение,

Однажды утром я увидел перед генеральскими окнами любопытную толпу, большой великолепный "серебряный" катафалк, запряженный четверкой лошадей в длинных до земли белых попонах, такую же "серебряную" одноконную двуколку, нагруженную доверху еловыми ветками и двух или трех городовых, наводящих порядок. Генерал умер,

Вез меня такое событие, конечно, обойтись не могло. Однако, одного меня, как видно, не пустили, и мы очутились в толпе зевак с какой-то старушкой. Может быть, это была мать Якова, которая два или три раза к нам приезжала, а, может быть, наша кухарка или кто-нибудь из прислуги соседей. Похороны мне очень понравились: большой хор, хоругви, многочисленное духовенство. Красиво, величественно, торжественно и немного грустно: никогда больше не будет прогуливаться старый генерал по тротуару против наших окон, позванивая шпорами, постукивая палочкой и неторопливо отвечая на приветствия офицеров и нижних чинов, как тогда именовались солдаты и унтер-офицеры. Гроб установили на катафалк, и процессия медленно двинулась вдоль улицы. Впереди ехала двуколка, и идущий за ней человек в длинной белой одежде и таком же цилиндре бросал на дорогу еловые ветки, за ней несли крышку гроба, ордена, венки, ... Затем двигался катафалк, сопровождаемый духовенством, какими-то военными и штатскими людьми, вероятно, родными, друзьями, сослуживцами и просто любопытными. Сзади шло подразделение солдат. Совершенно не помню, был ли оркестр. Но я хорошо запомнил, что когда я попытался поднять еловую ветку, лежащую на мостовой, моя спутница испуганно сказала: "Не трогай! Разве можно поднимать похоронную ветку - ослепнешь". Я испуганно бросил ветку. Но, через много лет, когда я уже давно понял, что "похоронная" ветка ничем не отличается от любой другой и никакой магической силы не имеет, у меня оставалось какое-то подсознательное предубеждение против еловых веток, разбрасываемых во время похорон. Впрочем, вероятно, был смысл в словах моей старушки: зачем поднимать с грязной мостовой ветку, по которой только что прошли сотни человеческих и лошадиных ног.

-----------------------------
1) Этот стишок я часто слышала в детстве от папы и знала с его слов, что он печатался на детских книжках, поэтому, когда во время перестройки появились переиздания этих книг с теми же мальчиком и девочкой на обложке, и с тем же стишком, то я купила "Мою первую русскую историю" и подарила ее папиному правнуку Саше.