Л.Д.Зимонт (1909-1986). Мемуары. Гл.5. Калуга.

Опубликовано на сайте 17.01.2007. Исправлено 28.01.2007.
Перепечатка запрещена.
Подготовлено к печати Е.Л.Лучинской (Зимонт)

Война забросила нас в Калугу. Произошло это так. В Калуге формировались санитарные поезда и другие санитарные части. Туда из Москвы и направили отца. По прибытии он явился к какому-то генералу, ведавшему этим делом. Выслушав рапорт и, рассеяно взглянув на документы, генерал буркнул: "Идите в Кукушку". Переспрашивать у начальства лишний раз не рекомендуется. Отец вышел из кабинета.

- Ну что?- спросил молоденький адъютантик, охранявший дверь генеральского кабинета.
- Послал в какую-то "Кукушку".

Адъютант рассмеялся.

- Всех туда посылает. Неразбериха, знаете ли, доктор, страшная. Санитарных поездов нет. Что делать с людьми неизвестно. А ведь каждый день приезжают новые. Беда просто!
- Но, что такое "Кукушка"? Куда мне идти?
- Идите в городской сад, там все узнаете.

В городском саду, расположенном на высоком красивом берегу Оки, обнаружилась "Кукушка". Это был небольшой ресторан. Говорят, что ресторан с таким названием и сейчас существует в Калужском городском саду, но теперь он расположился в новом хорошем здании. В "Кукушке" было полно военных врачей, ждавших назначений. Играли в карты, пили водку и ругали начальство за непорядки. Время от времени в Кукушку приходил солдат и вызывал кого-нибудь к генералу.

Походил отец в "Кукушку" дня три, и ужасно это ему надоело. Бездельничать он не привык, водку не пил, в карты не играл. Пошел он к генералу и попросил разрешения, временно, до получения назначения поработать в местном, только что открывшемся, госпитале. Так он стал младшим ординатором 34-го эвакогоспиталя, в котором проработал он до конца 1916 года.

За это время отец очень многое сделал. Он стал высококвалифицированным хирургом и весьма преуспел в ларингологии, которая стала его основной специальностью. Начал заниматься ушными болезнями отец еще в Люберцах, когда у меня заболело ухо. После этого воспаление среднего уха повторялось у меня несколько раз и в Люберцах, и в Калуге, и каждый раз отец превращался в ларинголога.

В Калуге отец написал свою первую монографию "Лечение огнестрельных ран", которая была издана в Петрограде в 1916 году.

В Калугу мы с мамой приехали уже осенью. Шел дождь. Было холодно. Папа встретил нас на вокзале, и мы поехали на извозчике на нашу новую квартиру. Это был небольшой одноэтажный дом. Прожили мы там недолго, и я эту квартиру практически совсем не помню. Помню только, что дом был отгорожен от улицы глухим дощатым забором с воротами и калиткой, и еще помню, как хозяйка дома (а, может быть, это была ее прислуга) - худощавая пожилая женщина, вешала на ворота, по какому-то поводу, трехцветный(1) русский флаг, а я пытался ей помочь.

Вскоре мы переехали на другую квартиру в центре города (Масленевская(2) ул. 22 - теперь ул. Дзержинского, если не ошибаюсь) в дом калужского губернатора князя Сергея Дмитриевича Горчакова. Снимая квартиру, отец поставил условие (переговоры он вел лично с князем), чтобы в квартире были устроены водопровод и канализация и установлена ванна. Князь согласился, но потребовал увеличения, и без того немалой, квартирной платы. От этого разговора у отца осталось впечатление, что он имел дело не с представителем одного из старейших и знатнейших родов русской аристократии, а с мелким рыночным купчиком, выжимающим каждую копейку.

Электричества в квартире тоже не было. Первое время мы жили с керосиновыми лампами и свечами. В столовой над столом висела на цепях красивая лампа с зеленым абажуром. Однажды, когда я ужинал яйцом всмятку, стекло в лампе лопнуло, и осколки рассыпались по скатерти, и, как минимум, один попал в блюдце с яйцом. По этому поводу был переполох, и мне варили другое яйцо.

Несколько позже электричество нам провели. При этом в столовой осталась та же керосиновая лампа, но под ее абажуром пристроили электрическую лампочку. Когда несколько позже, я прочитал стихотворение, в котором старая "добротная" керосиновая лампа ругала электрическую: "Что за лампа? на смех курам, пузырек, под абажуром", - ...я сразу вспомнил нашу электрифицированную керосиновую лампу в Калуге. Кстати, электропроводку в квартире делал мамин брат, Лев Павлович, заслуживший за свою работу похвалу представителя электростанции, пришедшего устанавливать счетчик и делать наружный ввод.

Калужская квартира была меньше люберецкой и по числу комнат (пять), и по их размерам. Ванну пристроили в коридорчике, соединяющем столовую с кухней, и через нее все ходили. Когда кто-нибудь мылся, то чтобы попасть из кухни в столовую, надо было пройти прихожую, гостиную и еще одну небольшую комнату неопределенного назначения (правда, в ней иногда ночевали гости), отделенную от гостиной большой аркой, завешенной портьерой, которую я использовал для устройства театра.

Еще в седьмом классе школы (тогда это называлось второй группой второй ступени) учитель русского языка говорил нам, что описать что-нибудь гораздо труднее, чем рассказать о чем-нибудь. Ну что ж. Попробую преодолеть эту трудность и описать нашу квартиру, поподробнее.

Папин кабинет, гостиная и комната с аркой неопределенного назначения, выходили окнами на улицу. С противоположной стороны дома окнами во двор соответственно, располагались кухня, столовая и спальня. Между гостиной и кабинетом была узкая лестничная клетка с довольно крутой одномаршевой лестницей, которая уже в самом низу поворачивалась вправо на 90 градусов и кончалась маленькой квадратной площадкой перед уличной дверью. Это был, так называемый парадный подъезд. Поднявшись с улицы по лестнице, вы через остекленную дверь попадали в небольшую полутемную прихожую. Направо, рядом с этой дверью была дверь, ведущая в папин кабинет, а налево - в гостиную. Пройдя прямо, Вы попадали в еще более темный, чем прихожая, маленький коридорчик Г-образной Формы, из которого через двери, расположенные с левой стороны, можно было попасть в ванную, о которой я уже упоминал, и уборную или, как говорят теперь, туалет. Направо располагалась совсем темная кладовая, в которой была оборудована примитивная фотолаборатория, а прямо - кухня. Из кухни можно было попасть на тамбурок (подобие крошечной застекленной верандочки), а дальше по крутой открытой лестнице, прислоненной к стене, во двор. Это был черный ход.

Из столовой дверь вела в спальню. Детской у меня не было, и я спал в одной комнате с родителями. Спать меня клали в 8 часов. Засыпал я в детстве обычно довольно медленно, и, лежа в своей кроватке с веревочными сетками, я подолгу смотрел на узкую полоску света на потолке от чуть-чуть приоткрытой двери (это было моим непременным требованием) и уносился мыслями за тридевять земель в тридесятое государство или прислушивался к разговорам взрослых, когда они были в столовой.

В то время в нашем доме часто звучала музыка. Мама играла на пианино, иногда она пела не очень сильным, но чистым красивым голосом. Прекрасно помню в ее исполнении романсы: "Я помню чудное мгновение", "Челн мой готов давно", и еще один, которого я больше никогда не слышал, но очень хорошо запомнил. Правда, он у меня теперь ассоциируется не с Калугой, а Батумом, в котором мы жили позже. Вот ничем не примечательные слова этого романса, как они мне запомнились:

"Дело было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж.
Королева играла в старом замке Шопена
И под звуки Шопена полюбил ее паж."(3)

Музыка мне очень нравилась, и я до сих пор вижу ажурную пену на батумском пляже, приветливо кивающие своими зелеными верхушками пальмы и старую грузинскую церковь, сложенную из серого камня, которая вполне заменяла старый замок. Ну а королева? Королевой была мама!

Но вернемся к Калуге. Одно время у нас жил мамин брат, Михаил Павлович. Дома его звали Миней. Он был виолончелистом.Так вот, папа, мама и дядя Миня иногда составляли трио. Мама пела, а мужчины играли на пианино и виолончели. Музыка мне нравилась, но, когда дядя Миня попробовал учить меня играть на скрипке, ничего из этого не вышло. Как видно, когда-то медведь мне все же на ухо наступил.

Дядя Миня увлекался фотографией. Много часов провели мы с ним в маленьком чулане, проявляя пластинки и печатая карточки. Как жаль, что из них почти ничего не сохранилось. Он рассказывал мне всякие интересные истории и очень высоким, почти женским голосом пел отрывки из разных опер. Особенно я любил комическую "Иванов Павел" (в фамилии Иванов - ударение на первом слоге), которую дядя Миня пел, чуть ли не всю, от начала до конца, а я ему тихонечко подпевал, безбожно фальшивя, за что мне неоднократно попадало.

Содержание оперы, о которой уже много лет ничего не слышно, очень просто: Гимназист Иванов Павел, просидевший 2 года в 3-м классе (по-теперешнему это примерно 5-й класс), готовится к экзаменам. Мама, уходя куда-то из дома, наставляет его на путь истинный:

"Павлик, Павлик занимайся,
Даром время не теряй,
Не шали, не отвлекайся
И в носу не ковыряй".

Павлик обещает ей стараться, но через некоторое время приходит к выводу, что:

"Надоели мне науки,
Ничего в них не понять,
Просидел насквозь я брюки,
Не в чем выйти погулять".

Окончательный вывод печальный:

"Смотрю в книгу,
вижу фигу,
все смешалось в винегрет".

После этого он засыпает, и снятся ему экзамены. Все педагоги несутся перед ним в головокружительном хороводе и требуют ответов на свои вопросы. Вопросы забавные:

"Сколько ведер из бассейна
можно выкачать портвейна".

"И в конце какого века
был основан город Мекка."

"Кто не знает букву ять, букву ять, букву ять!
Где и как ее писать? да!" и т.д. и т.п.

С одним вопросом у меня вышло недоразумение. Учитель истории спрашивал: "И какие папиросы курил Фридрих Барбаросса?"

В то время Фридрих Барбаросса был для меня личностью совершенно неизвестной. Да и, вообще, имя Фридрих я, вероятно, никогда не слышал; зато напротив нашего дома жил зубной врач Фридман(4), что следовало из, висящей на его двери таблички (значит, я тогда уже умел читать). Так вот, этот Фридман ассоциировался у меня с рыжебородым императором Священной Римской империи XII века, и, когда кто-то вошел вечером в спальню, где я уже лежал и смотрел на узкую полоску света, на потолке, то он услышал, как я тихонечко напевал: " И какие папиросы курил Фридман Барбароcса." По этому поводу все много смеялись, а я, вероятно, больше всех.

Рядом с домом, в котором жил злополучный доктор Фридман, была мужская гимназия. Не без зависти смотрел я на гимназистов в форменных фуражках с кокардами, голубовато-серых шинелях и с неизменными ранцами, весело шагающих мимо наших окон по противоположной стороне улицы. То и дело возникали драки, перепалки в снежки (если дело было зимой), доносились взрывы смеха, громкие голоса. В противоположную сторону шли гимназистки в коричневых платьях с фартуками, форменных пальто и одинаковых меховых шапочках:. Эти шли солидно, без шалостей, обычно, маленькими группами по 3-4 человека, На заигрывания мальчишек они внешне не реагировали, проходя с высоко поднятыми головками, но глаза нередко плутовато поблескивали вслед озорникам.

Время от времени по улице проезжал извозчик, чмокая губами на своего Гнедого или Савраску, иной раз проносился лихач с коляской на дутых шинах. Извозчики были одеты в длинные до пят кафтаны или поддевки синего цвета, с особыми шляпами на головах, похожими на цилиндры, но гораздо ниже их. Интересно было смотреть на, так называемые, собственные выезды, особенно пароконные. А вот и карета князя Горчакова. Лучше этого трудно себе что-нибудь представить. Прекрасные вороные лошади. На козлах, рядом с кучером выездной лакей. Оба одинаково одеты в какие-то длинные темно-серые пальто с пелеринами и высокие цилиндры такого же цвета. А в руках у кучера не обыкновенный кнут-палка с узким ремнем на конце, а великолепный плетеный из тонких ремешков хлыст с пышной красной кисточкой на конце длинной рукоятки. Не хлыст, а произведение искусства! Даже автомобили, которых было во всей Калуге, как говорят, раз два и обчелся, не производили такого сильного впечатления, как губернаторская карета. Когда она проезжала, городовые замирали и брали под козырек, не спуская глаз с сиятельного седока. Впрочем, сам князь чаще ездил в автомобиле, предоставляя карету в распоряжение княгини.

Но вот еще более приятное для меня зрелище: Роняя клочья пены, к дому подкатывает красивый вороной рысак, запряженный в изящный экипаж, и лихо сворачивает в нашу подворотню, которая находится как раз под папиным кабинетом и кухней.

Дело в том, что с Воронком, а, главное с его кучером, мрачным молчаливым человеком, у меня особые отношения. Воронок живет в конюшне в нашем дворе, а кучер (имя его я безнадежно забыл) в отличие от других детей, почему-то довольно благосклонно относился ко мне. Мне разрешалось заходить в конюшню и любоваться Воронком, аппетитно с приятным хрустом жующим сено или овес, А раза два или три я был удостоен уже совсем "высокой" чести быть пассажиром этого великолепного выезда, объезжая шагом весь квартал, чтобы дать Воронку успокоиться после быстрой езды. Представляю, с каким важным видом посматривал я по сторонам на многочисленных прохожих и любовался Воронком, экипажем и "моим" кучером в длиннополом кафтане без рукавов (уж не знаю, как правильно назвать эту специфическую кучерскую одежду) и ярко-красной рубахе и, вероятно, самим собой, "величественно" восседавшим на мягких подушках шикарной коляски.

Кроме нашего, во дворе было еще два дома. Расстояние между домами было довольно большим. Да и весь наш двор был большим и просторным. Имел он Г-образную форму и выходил с одной стороны (через подворотню в нашем доме на Масленивскую(5) улицу, а с другой - на главную улицу (кажется, Московская), от которой он был отгорожен довольно высоким забором с всегда открытыми воротами. Два других дома непосредственно на улицу не выходили. У главной улицы (справа, если входить во двор) находился небольшой двухэтажный дом. Верх его занимал тоже военный врач, с сыном которого мы часто играли во дворе и бывали друг у друга. В глубине двора, фасадом к воротам, хорошо видимый с улицы, стоял длинный двухэтажный дом с большими полукруглыми окнами и подъездами с двух сторон. Большую часть этого дома занимал князь и его челядь. Впрочем, возможно, что я ошибаюсь. Князь часто бывал в этом доме, бывала и княгиня, но уверенности, что они здесь жили, у меня нет. Вероятно, в этом доме жил какой-то пожилой карлик с морщинистым лицом. Ростом он был не больше меня, семилетнего ребенка. Он часто важно прохаживался по двору, и мы с ним не раз беседовали. Я запомнил темно-зеленый костюм-тройку, такого же цвета фуражку с черным блестящим козырьком и толстую золотую цепочку от часов на жилете.


Часть второго этажа этого дома занимал еще один военный врач, кажется, Писарев. У него было несколько сыновей-гимназистов. Я помню высокого, шумного, веселого, немного разболтанного паренька, вероятно, лет пятнадцати и его младшего брата Сережу, тихого, приветливого мальчика. Он очень хорошо ко мне относился, и между нами установилась своеобразная дружба, несмотря на то, что он был раза в полтора старше. По всей длине этой части двора к нему примыкал большой сад.

Направо от княжеского дома располагалась другая часть двора (буквы Г), где находился наш дом, большой каретный сарай и конюшня Воронка. Под нашей квартирой помещался маленький магазинчик - мастерская дамских шляп. Хозяйка мастерской жила здесь же в маленькой квартирке с низкими потолками. Целые дни она мастерила шляпы. На дверях магазинчика был укреплен колокольчик, который весело звонил, если кто-нибудь входил с улицы. У нее были две дочки, одна гимназистка младших классов, другая - моя сверстница, с которой мы тоже часто играли.

Зимой во дворе строились снежные крепости с ходами сообщения, и шли почти непрерывные военные действия. Все ребята были вооружены деревянными ружьями, саблями, арбалетами, пиками. На некоторых ружьях были проволочные штыки. Баталии были упорными и ожесточенными, но никаких мало-мальски серьезных ранений их участники, к счастью, не получали. Мы, малыши, держались во втором эшелоне и к активным боевым действиям нас не допускали.

Бывали у нас ребята и с других дворов, приходящие для участия в военных играх и других, как теперь говорят, мероприятиях. Запомнился мне один мальчик лет девяти в синей поддевке, который очень надменно, с чувством собственного превосходства, говорил с нами о литературе и других "высоких" материях, в которых мы (как и он, конечно) были полными профанами. От него я впервые услышал о Жуковском и Некрасове. Надо было видеть с каким важным видом он произносил эти фамилии.

Во двор часто заходили шарманщики, нищие, уличные певцы. Хорошо помню одного тихого старичка с аккуратной седенькой бородкой и черным стареньким пальто. Он смотрел на всех добрыми глазами и вежливо благодарил за подаваемые ему копейки и пятаки. Я очень любил подавать ему милостыню. Появлялся в нашем дворе он несколько раз.

Кроме папы, мамы и меня, у нас жили папин денщик и кухарка. Кухарки менялись, и я запомнил только одну, которая любила со мной играть. Она усаживалась на ковер в гостиной, а я носился вокруг нее, кувыркался, хохотал и был вполне счастлив. Если не ошибаюсь, это была наша последняя кухарка и прожила она у нас дольше других.

Когда мы приехали с мамой в Калугу у папы был денщик Прокофий (до него был еще какой-то поляк, но мы его не застали). Вскоре Прокофия сменил Яков, который жил у нас до 1917 года, а потом поехал с отцом на турецкий фронт. Но об этом позже.

О Якове мне хочется рассказать поподробнее. После госпиталя он был признан нестроевым, и папа взял его к себе. Был он крестьянином Калужской губернии. В деревне у него жила старушка мать, которая раза два к нам приезжала, и он имел возможность раза два съездить к себе в деревню. Я не помню случая, чтобы кто-нибудь сделал Якову малейшее замечание. Яков был человеком немного выше среднего роста с рыжевато-русыми волосами и бородкой клинышком. Ходил он в гимнастерке защитного цвета, которая сидела на нем довольно мешковато, с защитного же цвета полевыми погонами. В этом отношении ему было далеко до Прокофия, который щеголял в черном мундире, ловко сидящем на его статной фигуре, с красным стоячим воротником, такими же погонами и двумя рядами блестящих пуговиц. Кавалером он был, вероятно, неотразимым. Не было ли это одной из причин его недолгого пребывания у нас? Говорил Яков тихим ровным голосом, В нем никогда не чувствовалось никакой суетливости, угодливости и того, что называется лакейством. Делал он все не торопясь, обстоятельно, бездельничать, как видно, не любил и всегда был чем-нибудь занят. Он не курил и, вероятно, не пил, т.-к. я его не только никогда не видел выпившим, но и не слышал в доме разговоров на эту тему. А всяких разговоров я слышал очень много в силу выгодности моей позиции в спальне возле столовой.

Отец не любил, когда его звали "вашим благородием" (какое я благородие, смеясь, говорил он), и поэтому Яков звал его дома, когда не было посторонних, по имени-отчеству. Но при посторонних, особенно военных, иной раз можно было услышать примерно такую фразу: "Ваше благородие, их высокоблагородие полковник такой-то приказали передать Вашему благородию, что они зайдут к Вашему благородию завтра вечером". Может быть, я немного злоупотребляю словом "благородие", но, честное слово, очень немного.

Кроме работы в двух госпиталях (в одном он был консультантом), отец вечерами вел прием больных дома, а иногда выезжал по вызовам. Однажды его пригласили к живущему тогда в Калуге Илье Львовичу Толстому. Войдя в комнату, отец невольно остановился - навстречу ему с широкого кожаного дивана медленно поднимался живой Лев Николаевич, только помолодевший лет на 30 и ставший выше ростом.

- Похож? - спросил Илья Львович, заметив удивление на лице отца.
- Поразительно!

Мне Илью Львовича довелось видеть мельком один или два раза, и я его помню очень смутно. Отец отзывался о нем очень тепло и, вместе с тем, называл шалопаем. Такое противоречие меня тогда удивило, но много позже я прочитал характеристику Ильи Львовича, написанную его другом писателем И.Буниным: "Это был веселый, жизнерадостный, очень беспутный и очень талантливый человек".

А вот характеристика Льва Николаевича: "Самобытен во всем", "учится дурно", "чувствителен - любит поесть и полежать спокойно", "горяч и порывист,... нежен и чувствителен".

А ведь много на Руси таких людей (да и только ли на Руси?): и умен, и талантлив, и честен, и энергичен, а толка, по существу, никакого, во всяком случае, по сравнению с его потенциальными возможностями.

Лечилась у папы монашка Калужского Девичьего монастыря. Это была совсем молоденькая, стройная, худенькая и, во всяком случае, как мне тогда казалось, очень красивая девушка. Одетая во все черное, с доброй смущенной улыбкой, она и сейчас, как живая стоит перед моим мысленным взором. С ней всегда приходила ее мать, тоже монашка. У нее я запомнил только такую же добрую, как у дочери, улыбку. Мы с мамой несколько раз бывали в том монастыре. Сидели в их уютной маленькой келье среди всякого рукоделия (они вышивали гладью, делали искусственные цветы, вязали). Мама тихо о чем-то с ними беседовала, а я играл в обычные детские игры, превращая стул в лихого коня, веточку вербы - в казацкую шашку.

Вообще, мама очень интересовалась вопросами религии. Сейчас мне кажется, что она немного тяготела к католичеству, но далеко не все принимала. Перед моей кроваткой на стене висело изображение Мадонны и мама, хотя и очень ненастойчиво, учила меня молиться. Никаких официальных молитв она, вероятно, не признавала. Наши молитвы звучали примерно так: "Помоги мне быть добрым, хорошим и правдивым", "Сделай всех людей честными, добрыми, справедливыми", "Помоги всем бедным, чтобы они ни в чем не нуждались", "Сделай так, чтобы кончилась война, и чтобы больше никогда войн не было", - и т.-д. в таком духе. Помню я это все плохо. Молился я, как видно, не очень усердно и нерегулярно. Надо думать, мама не очень верила в силу, а главное, в воспитательную необходимость молитвы. Конечно, это только мое предположение.

Одно время мама увлекалась теософией, В Калуге была целая группа теософов. В нее входили, бывавшие у нас, местные помещики Писаревы. Какое-то отношение имела к ним и Софья Николаевна Толстая, жена Ильи Львовича. У нас появились книги Анны Безант и Елены Петровны Блавацкой, основательницы теософического общества. Блавацкая, бесспорно талантливая женщина, прекрасно владеющая пером и увлекающаяся всякими оккультными вопросами. Она прожила бурную интересную жизнь и достигла большой славы. В одном из индийских храмов (кажется в Мадрасе) была установлена ее статуя, которой поклонялись как божеству. О ней много написано в воспоминаниях Витте, который приходился ей каким-то родственником. Анна Безант - английская общественная деятельница конца ХIX - начала XX веков. Вначале пропагандировала атеизм. Затем переехала в Индию и возглавила там теософское движение. Принимала активное участие в индийском национальном движении и организации Национального конгресса.

Когда я написал о мадонне, висевшей на стене перед моей кроваткой, я вспомнил еще о двух репродукциях, которые тоже висели там и, которые я запомнил на всю жизнь. Это были "Березовая роща" Куинджи и "Богатыри" Васнецова, Кстати, в то время эта картина, во всяком случае, в нашей семье носила другое название "Богатырская застава". И это название мне больше нравится. Оно больше соответствует сущности этой замечательной картины, И мне очень понравилось, когда при посещении Поленовской усадьбы на Оке, я услышал именно этот вариант названия из уст директора музея - внука художника. Он так назвал зскиз "Богатырей", подаренный автором Поленову.

Но я отвлекся от рассказа о моей монашке. У нее была какая-то, как видно, серьезная болезнь, грозившая тяжелыми осложнениями (вероятно, дело клонилось к туберкулезу). Отец говорил, что ей надо много бывать на воздухе, избегать сырости, хорошо питаться, есть много масла и, что тот образ жизни, какой она ведет, быстро приведет к трагическому концу. А этот образ жизни заключался в длительных постах, ежедневных выстаиваниях многочасовых служб в сырой церкви, промежутки между которыми заполнялись бесконечным рукоделием. Вообще, следует сказать, что распространенное теперь представление о монастырской жизни, как о сплошном пиршестве и беспардонном тунеядстве, мягко выражаясь, несколько преувеличено, Конечно, были разные монастыри и разные монахи. Среди монастырского начальства, конечно, были любители вкусно поесть и мягко поспать, но большинству рядовых монахов жилось не очень сладко. Однако многих это устраивало: спокойно, не надо думать о хлебе насущном, в старости на улицу, на голод и холод не выгонят. Ну, а что касается работы, так ведь и за монастырскими стенами "за так" кормить не будут. А, кроме того, монастырская жизнь давала и какое-то утешение людям, пережившим большое горе и тяжелые разочарования. Ведь надо помнить, что люди действительно верили в бога и искали в "общении" с ним именно утешения. Такие люди часто видели нередко творившиеся в монастырях безобразия и несправедливости, но воспринимали это, вероятно, как соблазны "Лукавого" или ниспосланное богом испытание. Сколько слышали стены монастырских келий горячих молитв, сколько видели горьких слез?! Никто этого никогда не узнает.

В один прекрасный день отец поехал с нами в монастырь, чтобы попытаться добиться каких-нибудь льгот для своей пациентки. Я хорошо помню этот день. Был какой-то праздник (кажется, вербное воскресение). Под веселый колокольный перезвон, по залитому солнцем монастырскому двору, как длинная черная змея, извиваясь, движется парами бесконечная вереница монахинь. Впереди – "голова змеи", полная рослая игуменья, услужливо поддерживаемая двумя молодыми монашенками. "Хвост змеи" еще в церкви, а "голова" - уже достигла середины двора. Сняв фуражку и придерживая эфес шашки, отец решительно шагнул вперед и остановился перед игуменьей и заговорил. "Змея" тоже остановилась. Разговора я не слышал. Удалось ли отцу чего-нибудь добиться - не знаю. Знаю только, что ответ игуменьи сводился к тому, что молитва никому повредить не может и, что все в воле всевышнего.

Какова судьба этой милой девушки? Пощадила ли ее болезнь? Сумела ли она найти путь к новой жизни? Что с ней стало после революции? А может быть, нашелся прекрасный принц, сразу решивший все вопросы. Кто знает?!

Не помню, в этот день или в другой, возвращаясь из монастыря, я нес подаренный мне, большой красивый букет из искусственных цветов с несколькими ветками вербы. То и дело навстречу попадались люди с вербочками без цветов и с цветами. Но ни у кого не было такого роскошного букета и такого большого количества, усыпанных "пушками" веток вербы. И вот, вместо того, чтобы гордиться, я чувствовал себя ужасно неловко. Мне почему-то было стыдно, что у меня самый хороший букет и, что у всех остальных они хуже, и, что, как мне казалось, все на меня смотрят и обращают внимание на, что у меня самый богатый букет и самые лучшие вербочки. Подобное чувство я много раз испытывал в своей жизни по разным поводам.

--------------------------------------------------------
1)Это писалось в то время, когда и мысли, что у нас снова будет трехцветный флаг не было (Е.Л.З-Л.)
2) Масленниковская ул. (Е.Л.З-Л.)
3) Стихи Игоря Северянина (Е.Л.З-Л.)
4) Г.Ш.Фридман – дантист Никитская ул. (не зубной врач, а дантист, а были и зубные врачи) (Е.Л.З-Л.)
5) Масленниковскую (Е.Л.З-Л.)