Л.Д.Зимонт (1909-1986). Мемуары. Гл.4. Война.

Опубликовано на сайте 17.01.2007.
Перепечатка запрещена.
Подготовлено к печати Е.Л.Лучинской (Зимонт).

В конце июля (старого стиля) 1914 года в мою жизнь впервые вошло новое понятие «Война». Немногочисленные мальчишки нашего поселка вооружились деревянными пиками и саблями. Папа читал маме вслух газеты, в которых все чаще встречались фразы типа: «За веру, царя и отечество», «Наши доблестные войска», «Коварные враги», «Чванливые пруссаки»... Начали появляться возле станции новобранцы. Голосили бабы. Новобранцы, в большинстве крестьяне, чувствовали себя неловко от необычного положения и всеобщего внимания. Они растерянно теребили бороды (впрочем, они были не у всех) и смущенно улыбались. Надрывно плакала гармонь. Ругались унтер-офицеры, руководившие посадкой новобранцев в вагоны.

В журналах начали появляться картинки, посвященные войне: лихие кавалерийские атаки, марширующая пехота, пушки на огневых позициях, священники, благословляющие войска на ратный подвиг, изящные крейсера, окутанные клубами порохового дыма, портреты блестящих генералов и адмиралов.

И вот, первая группа раненых. Их человек двадцать. Они медленно идут от ворот к больнице. Некоторые в повязках, с палками. Сзади едут две подводы. На одной, среди каких-то вещей, лежит солдат, на другой - сидят человека три или четыре. Папа, в белом халате встречает их на крыльце больницы. Мы все: и дети, и взрослые (по преимуществу женщины), - молча смотрим на раненых. Если не все, то почти все из нас, видят их первый раз в жизни.

Гораздо позже я узнал, как попали эти раненые в небольшую заводскую больницу. Когда началась война, директор завода, высокий сухощавый американец, пригласил отца и сказал, что фирма не хочет его терять, а поэтому решила организовать при больнице отделение для раненых, что, по существующему в то время положению, освобождало его от мобилизации.

Отца это не устраивало. Он уже давно тяготился работой в заводской больнице, где ему, мечтающему о большой хирургии и научной работе, было просто неинтересно. Кроме того, его тяготило положение человека, оказывающегося часто между рабочими и отнюдь не сентиментальной администрацией, интересы которых далеко не всегда совпадали, особенно при всяких профессиональных заболеваниях и травмах.

В результате, через некоторое время он подал на высочайшее имя, т.е. на имя императора (это была, конечно, только установленная форма) прошение с просьбой о призыве его в армию. Неизвестно, сыграло ли это роль или действовала какая-то другая причина, но не прошло и месяца, как отца вызвали к воинскому начальнику (по-теперешнему к военкому) и мобилизовали.


Когда я впервые увидел папу в военной форме, это меня ошеломило и наполнило невообразимой гордостью. Мы с мамой сидели в довольно просторной гостиной папиного дяди Германа Мартыновича. На стенах были развешаны оленьи рога, голова не то зубра, не то лося, какие-то картины. «Но шпор внезапный звон раздался»... И в комнату вошел папа. Боже мой! Куда делся его ужасно штатский длиннополый черный сюртук и неизменная (летом) панама? Перед нами стоял и весело улыбался бравый представитель доблестного русского воинства. Темно- зеленый китель с серебряными погонами с одним черным просветом, синие брюки с красной окантовкой, блестящие сапоги со шпорами, медицинский значок - две золотые змейки на фоне серебряных листьев пьют что-то из чаши, и, самое главное, шашка. Настоящая шашка с красивым эфесом и темляком!

Через несколько минут я уже маршировал по всем комнатам, у меня на голове была фуражка с офицерской кокардой, поминутно налезавшая мне на глаза, а сзади волочилась шашка, как сабля у жандарма, которого я видел на перроне у Казанского вокзала. Как я был горд!