Л.Д.Зимонт (1909-1986). Мемуары. Гл.2. Люберцы.

Опубликовано на сайте 17.01.2007.
Перепечатка запрещена.
Подготовлено к печати Е.Л.Лучинской (Зимонт).

С Люберцами связаны мои первые детские воспоминания, и, вероятно, поэтому при слове Родина они первыми появляются перед моим мысленным взором. И только потом в памяти всплывают другие города и веси моего детства: Калуга, Таганрог, Ростов, Батуми...

Люберецкие воспоминания относятся к 1913 и 1914 годам. Некоторые из них очень смутны, но многие так ярко встают в памяти, как будто было это совсем недавно.

Люберцы. Сейчас это большой промышленный город, пригород Москвы, с населением, вероятно, более 150 тысяч человек. В то время Люберцы были самым обыкновенным пригородным селом (20 верст от Казанского вокзала), к которому примыкали дачные посёлки, а возле станции за несколько лет до этого времени, был выстроен какой-то завод, приобретенный в 1910 году Международной компанией жатвенных машин, главным акционером и фактическим хозяином которой был крупный американский бизнесмен Мак-Кормик. Люберецкий завод был одним из многих заводов этой компании (главные заводы находились, конечно, в Америке). Компания имела во всем мире более ста отделений по продаже и обслуживанию своих машин. Насколько мне известно, фирма эта существует до сих пор (во всяком случае, существовала несколько лет тому назад) под названием "Мак-Кормик и Диринг". С одним из отделений фирмы и его руководителем, мистером Джекопсом, мне довелось столкнуться уже после революции в Ростове-на-Дону. Но об этом я расскажу в свое время.

В Люберцах жили мы в небольшом посёлке, примыкавшем к ограде завода. Здесь жили управляющий, американские инженеры и мастера и старшие русские служащие. Отец был хирургом небольшой, но по тем временам, неплохо оборудованной, заводской больницы.

Посёлок был огорожен глухим забором, и войти в него можно было через одни ворота с проходной будкой, охраняемой круглые сутки черкесами с шашками и кинжалами. С этими черкесами у меня установились особые отношения. Дело было в том, что в Уманской мне кто-то подарил полный комплект черкесского обмундирования, включая белую папаху, такую же бурку на красной подкладке и маленький кинжал. Жаль, что не сохранилась моя очень удачная фотография в таком экзотическом виде.

Первое моё появление с няней на улице в таком виде произвело фурор. Черкесы таскали меня на руках, угощали какими-то сладостями и громко говорили между собой на незнакомом гортанном языке.

Жили мы в двухэтажном, рубленном из добротных, окрашенных светлой масляной краской брёвен, доме. Весь низ занимал какой- то американский инженер, у которого были две дочки намного старше меня, а верх (6 комнат с большой кухней, ванной и прочими удобствами) - мы.

Этот дом, как и весь посёлок, существовал почти в неприкосновенности ещё в начале семидесятых годов, только все стало облезлым, обветшалым (1).

Но, когда я пришел на это место в 1979 году, то ничего не узнал. Большинство старых домов, в том числе и наш, были снесены и на их месте монтировали железобетонные конструкции большого промышленного корпуса. И стало ужасно жалко этих старых ветхих построек, с которыми было связано столько воспоминаний.

Моя детская занимала большую угловую комнату с тремя окнами. Из одного окна была видна больница из красного кирпича. Вход в нее был прямо против окна. За больницей был забор, ограждающий посёлок, а за ним, если смотреть немного правее больницы, виднелись серые, рубленные из бревен, избы села. Перед двумя другими окнами на довольно широкой площадке были устроены качели разных конструкций, "гигантские шаги" и большая песочница. В общем, это было маленькое детское царство. Левее находился теннисный корт, окруженный высокой сетчатой оградой (зимой на нём заливали каток). С противоположной от больницы стороны нашего дома (рядом с теннисным кортом) был маленький скверик с несколькими деревьями и кустами сирени и жёлтой акации, а за ним такой же дом, на первом этаже которого жил инженер Вешняков, с сыном которого я дружил. Дальше за глухим забором располагались закопчёные заводские корпуса.

За детской площадкой возвышался какой-то двухэтажный кирпичный дом, против него, рядом с больницей - другой, а за ними главный проезд, который начинался у ворот поселка, а кончался у ворот, также охраняемых черкесами.

За главным проездом находился особняк директора завода с большими окнами, а рядом с ним какой-то большой двор, в котором была устроена довольно высокая деревянная наклонная эстакада. С этой эстакады мы зимой катались на санках. Вероятно, в поселке были еще какие-нибудь постройки, но моя память их не сохранила.

Теперь несколько слов о нашей квартире. О детской я уже говорил. Дверь из детской вела в довольно узкий коридор. Одним концом он упирался в ванную, а другим - в столовую. Между детской и столовой была маленькая, в одно окно, "нянина комната". Почему она так называлась - не знаю. Няня спала со мной в детской. В "няниной комнате" стояли банки с вареньем, какие-то коробки и уж не помню что еще. Напротив была кухня, черный ход, которым обычно все пользовались, и разные подсобные помещения.

Из столовой одна дверь вела в просторный папин кабинет, с большим письменным столом и диваном, а другая - в спальню родителей (ее я почему-то совсем не помню, помню только место, где она находилась). Через спальню, а, может быть, минуя ее, можно было попасть в еще один маленький коридорчик, выводящий на полузакрытую веранду, с которой по лестнице можно было спуститься к скверу. Из этого коридорчика можно было попасть в еще одну маленькую комнату. Она, тоже непонятно почему, называлась папиной. В ней ничего не было, кроме нескольких картонок от шляп и обуви. Зимой ее не отапливали.


Темно-бордовый велосипед легко катится по тропинке, вьющейся среди подмосковных перелесков. Тропка то совсем близко подходит к малонаезженной проселочной дороге, то ныряет в кусты, уходит куда-то в сторону и начинает петлять среди молодых сосен и кудрявых березок. Вероятно, конец лета. Вороны собираются в стаи. При приближении велосипеда они дружно снимаются с места, перелетают метров на 100-200 и опять садятся на землю. Так повторяется несколько раз.

На велосипеде двое: средних лет человек в пенсне с небольшой «ассирийской» бородкой в темном костюме и соломенной панаме и четырех или пятилетний мальчик в коротких штанишках, беленьких носочках и сандалиях. Это мы с папой.

Для меня к раме велосипеда прикреплено маленькое настоящее седло, а к передней вилке - металлические кронштейники для ног. Это делает меня "законным" велосипедистом, а не случайным пассажиром, неуклюже сидящим на кое-как привязанной к раме велосипеда подушке и беспомощно болтающим ногами.

Едем мы на дачу в Подосинки (Теперь Ухтомская), до которой от дома версты четыре. Там мама, ее сестра тетя Люба и еще какие-то ростовские родственники, приехавшие, в гости. На даче шумно и весело. Вероятно, поэтому у меня связано с ней много воспоминаний. Помню, как я отчаянно кричал: "Я боюсь, потому сто я тлус", когда меня с верандочки мезонина ставили на пологую железную крышу и, как я боялся заходить вечером в одну комнату, так как там обитал какой-то неведомый и заранее страшный "Юг" (много позже я сообразил, что эта комната окном выходила на южную сторону и, вероятно, кто-нибудь в моем присутствии сказал, что там юг) Когда меня спрашивали кто такой Юг, я, не задумываясь, отвечал: "Это такая типа". Запомнилась мне еще дача в Подосинках моим столкновением с петухом. Несколько кур с петухом подошли к крыльцу веранды. Я начал их гнать к заднему кухонному крыльцу, где им, по моему представлению надлежало находиться. Петуху это не понравилось. Он предательски забежал сзади, внезапно вскочил мне на шею и начал клевать, в голову. Я не помню, было ли мне больно, но крик, я поднял такой, что сбежались все соседние дачники, а петух, вероятно, оглушенный моим воплем, позорно бежал с поля боя. С тех пор я обходил его на почтительном расстоянии, но и он больше никогда не возобновлял своих агрессивных попыток.

Из дачной жизни в Подосинках я помню еще первый, виденный мной самолет или, как тогда говорили, аэроплан. Он медленно летел над нами на довольно большой высоте. В то время это было большой редкостью. Все дачники и местные жители выскочили из домов и долго смотрели вслед улетевшему самолету, оживленно разговаривая между собой.

Впервые в жизни увидел я в Подосинках офеню или коробейника. Он остановился около нашей дачи, расхваливая свой товар. На его голове на специальной круглой плоской подушечке удивительно устойчиво покоилась большая прямоугольная корзина с товарами. Подошли какие-то женщины, и офеня (это был уже немолодой человек с рыжеватой всклокоченной бородкой, одетый в какую-то темную долгополую одежду и темно-синий картуз) ловко сбросил на землю свою корзину, открыл крышку и начал раскладывать куски цветастой мануфактуры, нитки, дешевые кружева и прочий незамысловатый товар бродячего деревенского торговца.

Еще я запомнил, как мы с мамой сажали перед дачей картошку. Посадили 4 или 5 клубней. Я очень интересовался, тем, как они растут, развиваются, цветут, и в один прекрасный день заявил, что пора картошку выкапывать. Несмотря на всеобщие возражения, я настоял на своем, и мы с мамой выкопали несколько маленьких клубеньков, которые были тут же поджарены и я их с удовольствием съел. Это была первая пища, добытая собственным трудом.

Помню, как в одну из поездок на велосипеде, мы остановились возле маленького домика на лесной полянке. На пороге стояла простоволосая женщина в серенькой ситцевой кофточке с ребенком на руках. Она радостно улыбалась и за что-то очень благодарила папу. Он задал ей несколько вопросов, потом что-то посоветовал, и мы покатили дальше.


От нашего дома в Люберцах до станции было 7-8 минут ходьбы. В Москву мы ездили довольно часто. Иногда, если с нами не было мамы, папа брал велосипед (его тогда сдавали в багажный вагон, который был в каждом дачном поезде) и ездили на нем по городу. Поезд в то время шел до Москвы 40 минут. Составы были небольшие. Вагоны уже и короче теперешних, и тащил их небольшой паровозик (впрочем, мне он тогда казался большим), который хлопотливо пыхтел и выпекал клубы черного дыма и белого пара. Москву я запомнил смутно. Трамваи с кондукторами и вагоновожатыми в темных форменных тужурках, фуражках с какими-то кокардами и сапогах, много извозчиков, толпы спешащих людей на тротуарах, солидных, как правило, усатых, городовых с шашками и пистолетами, к рукояткам которых были прикреплены витые красные шнуры, другой конец которых закреплялся где-то около шеи (шнур, вероятно, предназначался для того, чтобы в случае надобности можно было выпустить пистолет из рук, не боясь его потерять).

Надо сказать, что в то время уличная толпа сильно отличалась от современной. Сейчас она более однородна. В те времена была очень резкая грань между, так называемой, "чистой публикой" и "простонародьем". "Чистая публика" носила сюртуки, пиджаки с галстуками, котелки, фетровые шляпы, канотье, панамы, а, иной раз, и цилиндры. На дамах были всевозможные шляпы с перьями, цветами и вуалетками. Корсеты были обязательной принадлежностью дамского туалета, что делало их прямее, стройнее и несколько тоньше (впрочем, толстых было среди «чистой публики» много - на Руси всегда любили плотно покушать).

"Простонародье" ходило в косоворотках, на которые иногда надевало темные пиджаки, армяках, кафтанах, смазных сапогах и грубых башмаках. На извозчиках, как правило, ездила "чистая публика". Более демократичным видом транспорта был трамвай, пришедший на смену конке. Здесь нередко можно было увидеть блестящий котелок, мирно сосуществующий с мещанским платочком или картузом. Впрочем, поездка на трамвае тоже стоила недешево. Если мне не изменяет память, то самый дешевый билет (это зависело от расстояния) стоил 5 копеек. А ведь за эти деньги на рынке можно было получить солидную миску "хлёбова" с ломтем хлеба и даже какой-то требухой. Очень многие группы населения, вообще не пользовались никаким транспортом, кроме собственных ног и едва ли кто-нибудь садился в трамвай, чтобы проехать одну - две остановки, как это часто делается теперь.

Кремль того времени я помню совсем плохо, хотя и бывал в нем несколько раз. Запомнились только Царь-колокол и Царь-пушка, но как-то сами по себе, без всякого окружения.

А окружение тогда было другим. После революции на территории Кремля снесли ряд построек, в основном церквей и монастырей (их было, кажется, два) и выстроили здание Президиума Верховного Совета (Училище кремлёвских курсантов), Дворец Съездов и сделали пристройку к Грановитой палате на месте, разрушенного Красного крыльца. Произошло, конечно, немало и других изменений. В Кремле стало просторнее, а вот орлов, которые увенчивали некоторые башни, на месте теперешних рубиновых звезд, я помню.

Хорошо запомнил я Сухареву башню. Может быть, потому, что рядом с ней жила мамина сестра тетя Вера, у которой мы часто бывали, помню, как в их квартире мы сидели с моей двоюродной сестрой Софой на диване, рядом с нами лежала плитка шоколада, и она учила меня говорить букву «р». За каждое правильное произношение я получал один маленький квадратик шоколада. Скоро от плитки ничего не осталось, но с тех пор я безупречно произношу букву «р», а первое время даже злоупотреблял этой буквой: лошадь у меня нередко превращалась в рошадь, а ложка в рожку (2).

Помню, как однажды в толпе у Казанского вокзала, какая-то толстая тетка, продираясь через толпу с чайником, ошпарила мне кипятком руку. Ожог был несильный, но крик я поднял страшный, правда рука покраснела и мне ее в ближайшей аптеке чем-то смазали и перевязали. В то время в аптеках всегда оказывали первую медицинскую помощь.

Хотя большинство населения нашего небольшого поселка составляли, американские специалисты, американских детей было мало, а моих сверстников я совсем не помню. Друзей среди немногочисленных русских детишек у меня, пожалуй, тоже не было. Часто мы играли с младшим сыном инженера Вешнякова, о котором я уже упоминал. Его старший, брат Альберт был гимназистом и посматривал на нас немного свысока, хотя, в общем, доброжелательно.

Любил я играть с одним мальчиком, неизвестно откуда появлявшимся около больницы. Вероятно, это был сын кого-нибудь из обслуживающего персонала. Он был всегда одет, в старенький песочного цвета свитер и короткие черные штанишки, дешёвые чулки, грубые простые башмаки и маленький черный картузик, какие в то время часто носили рабочие. Был он тихим, вежливым и каким-то очень ровным и сдержанным. Когда я после завтрака выходил на улицу, он часто уже сидел в песочнице и что-нибудь устраивал из песка или щепочек. Я молча присоединялся, и уж как-то очень хорошо все у нас получалось. Потом он куда-то исчез, так же внезапно, как появился. Исчез навсегда. Сколько потом было таких встреч! Появится откуда-то человек, соприкоснется как-то с твоей жизнью и бесследно исчезнет. Откуда взялся? Куда делся? Никогда ты этого не узнаешь! Впрочем, неверно, что бесследно. Какой-то, хоть чуть заметный след остается. Воспоминание... или так тень воспоминания, подернутая, обычно, легким налетом грусти.

Осенью теннисный корт, с которого в летние вечера доносились веселые возгласы играющих: "Плей", "реди", "Фифтин-зиероу", заливался водой. Катающихся было много. Большинство американцев. Я тоже ходил на каток со своими санками (это были высокие санки с сидением наподобие извозчичьих). Выходил на лед, усаживался в санки и ждал, когда меня кто-нибудь подхватит и начнет катать. Говорят, что я был очень хорошеньким мальчиком (увы! как люди с годами меняются) и долго ждать не приходилось.

Возле дома я гулял один, а в более далекие путешествия отправлялся с няней. Выходили мы и за пределы поселка. Подходили к заводским воротам. Там был другой, чуждый, и немного страшный мир, без зелени и светлых радостных тонов. Что-то скрежетало, во многих местах полыхало пламя, могучие лошади везли в разные стороны тяжелые повозки, груженые железом и какими-то конструкциями.

Няня жила у нас почти с самого моего рождения и лет до пяти. Ее привезли из Таганрога. Когда-то она вынянчила товарища папы по гимназии Александра Александровича Станкевича. Это был очень своеобразный человек. О нем я в свое время расскажу. Няня была уже старенькая, характер у нее был скверный, но меня она очень любила и пользовалась полной взаимностью. Когда, года за два до описываемых событий, мы с няней жили в Таганроге (у дедушки и бабушки), то она, уговаривая меня доесть до конца кашу, говорила: "Доедай, а то Пушку отдам". Пушок был большим пушистым бабушкиным котом, всеобщим любимцем. Говорили, что она так же грозила и Пушку: "Доедай, а то я Лёне отдам". Не знаю, действовали ли на нас эти угрозы.

Странно, что очень часто мелкие совершенно незначительные события запоминаются на всю жизнь и с годами не тускнеют. Я бегаю возле дома. В руках синий воздушный шарик. Мне очень весело. Вдруг я упускаю шарик. Он поднимается вверх, вот он уже над крышей больницы, превращается в точку и исчезает совсем. Конечно, горькие безутешные слезы. Проснувшись на следующее утро, первое, что я увидел, был синий шарик, привязанный к спинке моей кровати. Какая радость: "Мама! Шарик вернулся. Он сам прилетел обратно!"
----------------------------------------------------
1) Этот дом мы ездили смотреть с папой вдвоем (Е.Л.З-Л.)
2) Когда Женя (внук) научился говорить букву «р», то придя с прогулки по Холодовскому лесу сказал мне: «Ренка, мы гуляли по боротам» (Е.Л.З-Л.)